9. Арабские мистики

Как из запутанного сочетания более или менее христианских, манихейских и неоплатонических доктрин могла родиться столь точная риторика трубадуров? Это аргумент, который исследователи-романисты обычно противопоставляют религиозной интерпретации куртуазного искусства.

Однако, оказывается, что уже в IX-м столетии в Аравии действительно произошел не менее «невероятный» синтез иранского манихейства, неоплатонизма и исламизма, и более того, он отобразился в религиозной поэзии, эротические метафоры которой представляют самые поразительные аналогии с куртуазными метафорами.

* * *

Когда Сисмонди выдвинул гипотезу об арабском влиянии на провансальскую лирику, А. В. Шлегель ему ответил, что для поддержки подобного парадокса необходимо было игнорировать сразу провансальскую и арабскую поэзию. Тем самым Шлегель доказывал, что это двойное невежество являлось именно его проблемой. Впрочем, его можно извинить, если учесть состояние исследований по арабистике в ту эпоху.

Более поздние труды подробно описали историю и деятельность с IX-го столетия в Исламе школы поэтов-мистиков, которую позднее проставили Аль-Халладж, Ружбехан из Шираза и Сохраварди из Алеппо, трубадуры высшей Любви, куртуазные певцы сокровенной Идеи, объекта любви и в то же самое время символа божественного Желания.

Сохраварди (умер в 1191 году) увидел в Платоне, которого знал по Плотину, Проклу и Афинской школе, последователя Зороастра. К тому же, его неоплатонизм был очень сильно пронизан иранскими мифическими представлениями. В частности, он позаимствовал у авестийских доктрин, вдохновлявших Манеса, противопоставление мира Света и мира Тьмы, имевшее, как мы видели, фундаментальное значение для катаров. И все это передавалось, как еще и у катаров, благодаря любовной и рыцарской риторике, наименования которой в нескольких мистических трактатах вышеуказанной школы представляют саму идею: Знакомство Возлюбленных, Роман Семи Красавиц…

И еще. В отношении этих трактатов возникали те же самые богословские споры, которые должны были возродиться несколько позже в западном Средневековье. Впрочем, они осложнялись следующим: Ислам оспаривал, что человек мог любить Бога (как это повелевает евангельское изложение Закона). Конечное творение способно любить лишь конечное. Отсюда получается, что мистики должны были прибегать к символам, смысл которых оставался тайным (как и восхваление вина, запрещенного в употреблении, стало символом божественного опьянения любовью). Но учитывая подобную особенную трудность, впрочем, не имевшей соответствия с куртуазной ситуацией, мы обнаруживаем на Западе и на Ближнем Востоке те же самые проблемы.

Мусульманское правоверие, равно как и католическое, не могло допускать, что в человеке присутствовала божественная часть, экзальтация которой завершалась слиянием души и Божества. Однако эротико-религиозный язык поэтов-мистиков стремился установить смешение Творца и творения. Подобные поэты обвинялись в скрытом манихействе, учитывая веру их символического языка. Аль-Халладж и Сохраварди даже заплатили своей жизнью за это обвинение в ереси[56].

Весьма волнительно констатировать, что все понятия подобной полемики применимы и к трубадурам, а позднее, как мы увидим, mutatis, mutandis, к великим западным мистикам – Мейстеру Экхарту и Иоанну Креста.

* * *

Краткий обзор «куртуазных» тем арабской мистики заставит почувствовать, в каких глубинах берет свое начало параллелизм, и до каких подробностей он продолжается.

a) Сохраварди называет возлюбленных Братьями Истины, «наименованием, обращенным к мистическим возлюбленным, разумеющимся в общей идеализации» и основывающим тем самым сообщество – сравнимое с Церковью Любви катаров.

b) Согласно иранскому манихейству, которым вдохновлялись мистики иллюминатской школы Сохраварди, ослепительная красавица верного у выхода с моста Синват и заявляет ему: «Я – это ты»! Итак, согласно некоторым интерпретаторам мистики трубадуров, измышленная Дама являлась не кем иным, как духовной и ангельской частью человека, его истинным «я». Это нас могло бы направить к новому пониманию того, что мы назвали «нарциссизмом страсти» (в отношении Тристана, глава VIII Книги I-й).

c) Знакомство Возлюбленных выстраивается на аллегории «Замка Души» и его различных этажей и лож. В одной из этих лож обитает персонаж, именующийся скрытой Идеей. Она «знает исцеляющие тайны, и благодаря ей мы разумеем магию» (кельтская Изольда равно являлась волшебницей, «объектом созерцания, таинственным зрелищем»). В Замке Души пребывают другие аллегорические персонажи, в том числе Красота, Желание и Печаль, Осведомленность, Доказательство, Известность: как тут не вспомнить Роман о Розе? И рыцарский символизм обнаруживается в произведении Низами Гянджеви: Роман о Семи Красавицах; в котором повествуется о приключениях семи дев, облаченных в цвета планет, и кого посещает царь-рыцарь.

Мы находим Замок Души среди символов, предпочитаемых Руисброком и Святой Терезой…

d) В поэме о «султане влюбленных» Омара Ибн Аль-Фарида, если обратиться к одному примеру из ста, автор описывает ужасную, но завораживающую его страсть: мои сограждане, изумившись от того, что увидели меня рабом, говорили: «Отчего юноша впал в безумие?

И что они могут сказать обо мне, кроме того, что я занимаюсь Ну’м? Да, по правде сказать, я забочусь о Ну’м.

Когда Ну’м меня награждает взглядом, то мне все равно, что Су’да недовольна[57].

«Ну’м» является условным именем любимой женщины, обозначая здесь Бога. Равно и трубадуры называли Даму своих мыслей условным именем senhal (сеньяль), для которого наши ученые изнуряют себя в поиске исторических персонажей…

e) Приветствие это братский знак, который посвященный желал исполнить для Мудреца, но тот, предваряя его, подавал приветствие первым (Сохраварди: Шелест крыла Гавриила); здесь одна из постоянных тем лиризма трубадуров, затем Данте и, наконец, Петрарки. Все эти поэты связывают с «приветствием» Дамы внешне несоизмеримое значение, но хорошо объясняющееся, если обратить внимание на литургический смысл приветствия.

f) Арабские мистики настаивают на необходимости соблюдения секрета божественной Любви. Они непрестанно обличают несдержанных, желающих расспрашивать о тайнах, не участвуя в них своей верой. На вопрос одного нетерпеливого: «Что такое суфизм?»; Аль-Халладж отвечает: «Не дерзи нам, наблюдай за нашим перстом, уже окрашенном в крови возлюбленных». Больше того, несдержанные подозреваются в пагубных намерениях: это те, кто обличают возлюбленных перед правоверной властью, то есть те, кто разоблачают для догматической цензуры тайный смысл аллегорий.

Итак, в большинстве провансальских поэм появляются персонажи, характеризуемые как лозенжье (losengiers: злословящие, несдержанные, соглядатаи), от кого трубадур покрываем оскорблениями. Наши ученые вообще не ведают, что делать с этими надоедливыми лозенжье и пытаются от них избавиться, утверждая, что возлюбленные XII-го столетия чрезвычайно хранили тайну своих связей (разве это не отличало их бесспорно от любовников иных веков?).

g) Наконец, восхваление смерти любви является лейтмотивом мистического лиризма Арабов. Ибн Аль-Фарид:

«Покой любви – это усталость; ее начало – недуг; ее конец – смерть.

Однако для меня смерть от любви есть жизнь; я благодарю свою Возлюбленную, подарившую мне ее.

Тот, кто не умирает от своей любви, не может жить».

Это тот же самый крик западного мистика, но равно провансальского лиризма и