отцом приехали в Москву. Приехав туда, они выяснили, что в институт Женя «не принят за отсутствием вакансии». В результате было решено, что он будет жить в Москве, слушать лекции на юридическом факультете в университете Шанявского[19] и готовить гимназический курс латыни, которую должен будет попытаться сдать в декабре при Московском учебном округе.

«В Москву мы приехали вечером и остановились на Тверской в меблированных комнатах “Мадрид” или что-то в этом роде, – вспоминал Шварц. – Помещались они во втором этаже, примерно на том месте, где театр им. Ермоловой. Утром вышел я взглянуть на Москву. Чужой, чужой мир, люди, люди, люди – и всем я безразличен. Отвратительная суета, невысокие грязные дома, множество нищих, жалкие извозчики одноконные, с драными пролетками. Я спустился к Охотному ряду – грязь, грязь, и дошел до Большого театра. Вот он мне понравился…

Кажется, Малая Бронная была продолжением Владимиро-Долгоруковской, вела к Тверскому бульвару. Маленькие лавки, маленькие киношки, пивные, серый полупьяный, в картузах и сапогах, народ, вечером никуда не идущий, а толкущийся на углах у пивных, возле кино. Босяки, страшные, хриплые проститутки – тут я их увидел на улице впервые. Так вот она, столица! Вот предел мечтаний майкопской интеллигенции, город людей, из которых что-то вышло. Обман, мираж, выдумка старших. Где сорок сороков? Бедные, подмокшие на осенних дождях церквушки теряются среди грязных домов».

Ташкентский виноград, продаваемый на улицах Москвы, по сравнению с майкопским казался Жене деревянным. Взяв у отца рубль, отправился он однажды в театр, любовь к которому навсегда вошла в его сердце с детства. Но всюду все билеты были проданы – не только в Художественном театре, о недоступности которого Женя слышал и раньше, но и в театре Корша[20], и в опере Зимина[21]. Только в частном театре Незлобина[22] Жене удалось купить билет на галерку. Шло «Горячее сердце»[23]. «Хорошо, но не слишком, почувствовал я с первых же явлений, – вспоминает Евгений Львович. – Почему? Я знал, что мечта каждого актера служить в Москве. Почему же столько средних артистов ходит по сцене? Мне понравился Нелидов, но Лихачев! Какой же это Вася? Что это значит? Что за несправедливость, глупость, недоразумение?»

После окончания отпуска Лев Борисович уехал, и Женя наконец остался один в снятой для него комнате на 1-й Брестской улице. Быт его был незамысловатым. Крошечный столик с маленьким шкафчиком со стеклянной дверцей, поделенной на четырехугольнички. Лампочка в виде декадентски вытянутой бронзовой девушки. Собрание сочинений Уайльда в издании Маркса и Куприн в том же издании. Тетрадки. Полоски бумаги со стихами и тоска, тоска, одиночество, одиночество. «Сколько часов просидел я у этого столика, в тысячный раз перечитывая Куприна и Уайльда, которых купил у букиниста, или сочиняя отчаянные письма Милочке, или стихи и даже рассказы. Любил я Уайльда и Куприна? Не очень. Но они подвернулись мне и не беспокоили меня в моей знаниефобии».

Занятия в университете Шанявского шли вечерами. И Женя в ужасе убедился в том, что не может слушать профессоров – и каких! Мануйлов, читающий политическую экономию, Кизеветтер, о котором говорили, что он второй оратор Москвы (первым считали Маклакова), Хвостов, Юлий Айхенвальд (известный критик) и многие другие внушали Жене только скуку и ужас, и он не в силах был поверить, что их дисциплины имеют к нему какое-то отношение… Он не имел ни малейшей склонности к юридическим наукам и чем ближе их узнавал, тем больше ненавидел. С латынью дело тоже шло медленно – учиться Жене было неинтересно, и приходящий учитель обычно не бывал удовлетворен результатами его скромных попыток освоить предмет.

В те периоды, когда подолгу не было писем от Милочки, тоска мертвой хваткой брала Женю за горло. Не привыкший к систематическому труду, изнеженный мечтательностью, избалованный доброжелательными и терпеливыми друзьями, югом, маленьким городом, где половину прохожих он знал если не по имени, то в лицо, Женя оказался один – и при этом безоружным и оглушенным силой своей любви – в сердитой Москве. И понемногу он стал умнеть. Прежде всего он заметил, что окружен людьми несчастными. Толкущиеся у пивных москвичи в картузах и сапогах томились, ругались, а иногда и дрались, собирая вокруг молчаливую толпу.

Но в Москве била ключом и культурная жизнь. Женя постепенно стал больше бывать в театрах, к чему так привык с детства, и необыкновенно оценил талант Михаила Чехова, увиденного им впервые в роли Епиходова в «Вишневом саде». Особенно полюбил он Третьяковскую галерею, которая казалась ему родной и дружественной во враждебной Москве. Он ходил туда каждый раз, когда тоска сильно душила его.

О своих оперных увлечениях в Москве того времени Женя писал Варе Соловьевой следующее: «Слушал я дважды “Кармен”, раз в Большом театре и раз у Зимина, причем в роли Дон Хозе выступал Дамаев. Фигуркой и грацией он отдаленно напоминал всё-таки знаменитого Костальяна. Слышал Дамаева и в “Пиковой даме”. Томский был плохой и мою арию про графа Сан или Сен Жермена исполнил отвратительно. Видел моцартовского “Дон Жуана”. Вообще, таскаюсь по театрам охотно…»

На улице Дмитровка, рядом со зданием, в котором располагался Литературно-художественный кружок, Женя однажды увидел претенциозную афишу выступления футуристов с заголовком «Доители изнуренных жаб». Он купил билет. В вечере участвовали Маяковский и братья Бурлюки. Как вспоминал Шварц, небольшой и неуютный зал был неполон. Народ подобрался вялый, но явно недоброжелательный, и все участники вечера, кроме Маяковского, чувствовали это. Они эпатировали буржуа явно нехотя, им было неловко, и только Маяковский был весел. Он играл – не актерски играл, а от избытка сил. Рост, желтая кофта с широкими черными продольными полосами, огромная беззубая пасть – всё в нем казалось внушительным и вместе с тем веселым. Понравились Жене и его стихи.

Время шло, а Шварц всё не привыкал к Москве. Напротив – окончательно ее возненавидел. Одиночество душило, а новые знакомства не завязывались. В результате отвращение к лекциям, одиночество, неудержимые мечтания о будущем счастье, сознание собственной слабости и всё заслоняющая мучительная любовь привели к тому, что Женя стал опускаться. Он сказал учителю латыни, что заниматься с ним больше не будет и также распрощался с университетом Шанявского. Вставал в двенадцать, лениво валялся до часу, а потом покупал в киоске газеты и тонкие журналы: «Огонек», «Всемирную панораму», «Солнце России» и другие, заодно с плиткой шоколада. Возвращался домой, валялся и читал. Потом покупал колбасы на обед, а вечером шел бродить по улицам или в оперу Зимина, куда легко было достать билеты. Иногда посещал цирк Никитиных[24].

При этом Женя мечтал о том, что каким-то чудом начинает работать, меняется коренным образом, пишет