несли на себе, спали под деревьями или на камнях, разжигали костры для приготовления пищи и защиты от зверей. Кто-то прозвал эту группу “неробкий десяток”, и это название укрепилось в памяти». Женя, как всегда, веселил компанию своими шутками, которые охотно воспринимались его друзьями. Вот эпизод, запомнившийся Алексею Соколову: «Однажды на привале, когда Варя варила кулеш, край ее одежды оказался почти в котелке, и Женя воскликнул: “Варя варится”. На это отозвался Юра: “Женька женится”[27]».

Тем временем, в декабре 1914 года, Наташа Соловьева получила назначение в действующую армию и была направлена в Белосток, где находился 41-й полевой запасной госпиталь. «Весь 1915 год я провела в этом госпитале, а потом во время отступления русской армии наш госпиталь долго мотался по самым удивительным местам, пока мы не застряли, наконец, в городе Смоленске, – вспоминала Наталья Васильевна. – За это время я совершенно потеряла связь с Майкопом, т. к. почта работала очень плохо». В конце августа 1915 г. она получила разрешение поехать в Майкоп к родным. Дома все высыпали ей навстречу, радости не было предела. «Прибежал Женька, стали мне рассказывать, как они ходили в горы, десять человек, и Женя прозвал их неробким десятком, – рассказывала Наталия Васильевна о встрече с Женей Шварцем. – Всем было очень весело, и никто не помнил о войне, хотя Василий Федорович был на фронте, был ранен и дошел до Трапезунда. Женька на вид был беззаботен и выдумывал массу всяких удивительных, часто нелепых, но забавных рассказов, изображал стариков и даже женщин».

Путешествие через Кавказский хребет навсегда осталось в сердце Евгения Львовича. Много позже, в 1951 году, он написал для Ленфильма сценарий, названный им «Неробкий десяток», о десяти одноклассниках, которые летом отправились в туристический поход на плоту. Увы, до постановки дело не дошло по причине отсутствия интереса к теме со стороны руководства студии.

* * *

К концу лета друзья разъехались. Наташа Соловьева вернулась к своей работе в госпитале. Юра Соколов поехал в Петроград, чтобы, следуя своему призванию, попытаться перейти из Университета в Академию художеств. Женя Шварц, навестив родителей в Екатеринодаре, отправился продолжать учение на юридическом факультете. Леля и Варя Соловьевы остались в Майкопе. Письма Жени к Варе прекрасно передают его настроение и атмосферу жизни на втором курсе университета. Вот одно из них:

«Неуважающая старших!

Ты, которая прислала только одну открытку и задаешься! Выслушай мои искренние советы и попытайся поступать сообразно им. Во-первых, на Рождество во всей Москве не останется ни одного знакомого, все едут домой (все тоскуют и проклинают остаток дней, отделяющий время до 5—10 декабря, когда начнут выдавать отпуска). Во-вторых, все театры забиты желающими попасть в них на Рождество. Билеты начнут продавать числа 15-го, к этому времени в Москве будет столько же майкопцев, сколько в Париже. На Пасху все мы будем здесь. На Пасху сюда приедет музыкальная драма. На Пасху Шаляпин будет в Москве и прочее, и прочее. Мы (майкопцы) настойчиво просим тебя приехать на Пасху. Заутреня в Кремле – это сюжет, достойный кисти Шильниковского. Я (между прочим) очень, как никогда (если не считать предыдущего, т. е. пред-пред-предыдущего, самого первого приезда сюда) тоскую и, главное, о, тоска, о, слезы (которые при сем прилагаются) тоскую о Майкопе. Я надеялся, если кто-нибудь меня пригласит (это вовсе даже не намек) побывать в Майкопе. Этак на неделю. Ну, не надо.

Я, кажется, хорошо вел себя летом? Я не помню, чтобы мы ссорились особенно. А если ссорились, то выругай меня, только поскорей, и, ругаясь, опиши майкопскую жизнь вообще. (Кстати, пришли мне бандеролью несколько номеров “Майкопского эха” с отделом “Местная жизнь”. Очень прошу.) За Майкоп сейчас я бы отдал полцарства, всё царство, Брехаловку только себе. Ужасно хочется видеть вас, Соловьевых, и провести время в зале, у рояля, даже с риском быть придавленным подушкой и защекоченным насмерть. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Всегда особенно хочется в Майкоп, когда нельзя, а когда в Майкопе, хочется уехать. Впрочем, насчет последнего вру.

Ты знаешь, конечно, от Лели, что Матвей Поспелов живет теперь со мной и Левкой. Живем дружно, пока не ссоримся еще. Хозяйка у нас антик. Льстива до слез. Увидела у меня на подбородке прыщик и говорит: “Как вам идет эта родинка, Евгений Львович”. Я сделал вид, что это действительно родинка и убежал смеяться к себе в комнату. Она всё добивалась узнать, не еврей ли я, и узнав истину, останавливает дочку, когда она громит жидов басом. Дочке около тридцати. Вес неприличный. Ходит дочка целый день в капотике, с открытой шейкой. Капотик коротенький, и поэтому мы наверное знаем, что у дочки голубые чулки, и одна подвязка безнадежно потеряна, ибо на правой ноге чулок регулярно болтается весь в морщинах у самого башмака. Башмаки серые от жажды ваксы и расстегнуты. Дочка кричит всегда басом и всегда сердится. Сейчас я слышу, она орет матери: “Я не отрицаю, что самоеды не моются”. Вообще она талант. Когда я достигну ее веса, то всякий сможет сказать, глядя на меня: “Вот зарабатывает, должно быть, обжора”. На днях она влетела в комнату, и у нас произошел такой диалог.

– Простите, я по делу влетела. У вас есть отец и мать? То есть есть, конечно. Я хотела сказать – живы?

– Да.

– Так живы? А то один идиот говорит, что у кого там если мать умерла или отец, так какой-то дурак купец дешево комнату сдает. Живы, значит?

– Живы, живы.

– Очень жалко, до свидания.

Я ужасно испугался…

В университете я бываю (именно – бываю), но до Рождества экзаменов сдавать не буду. То-то и оно…

Слушай. Я кончаю письмо, ибо пора идти обедать. Я только в том случае буду сохранять дружеские отношения с тобой, уважаемая держава, если ты немедленно ответишь мне на это письмо. Вспомни, как аккуратно я отвечал тебе в первый год своей жизни здесь. Вспомни – и учись. Ты даже не поздравила меня с днем рождения! А я – я послал тебе коробку конфет. Немедленно поздравь (лучше поздно, чем никогда) и напиши, хороши ли конфеты. Вообще пиши, пожалуйста. Леле напишу, сейчас тянут обедать. Мой адрес просто Филипповский переулок. Без “Арбат”. Это лишнее. Ну, au revoir.

Е. Шварц».

При всей веселости и бодрости тона в переписке, учеба и лекции по юриспруденции по-прежнему нисколько не вдохновляли Женю. Он тосковал по Майкопу и писал туда друзьям: «Вартан, Варя и Леля! Когда цветок оторвешь от родной почвы – он умирает. Шлите же, шлите мне майкопское эхо с местной жизнью…» Последним свиданием с Майкопом стало для Шварца Рождество 1916 г. Все последующие встречи с городом детства происходили только во снах.

«Уезжал я из Майкопа на рассвете, – вспоминал