было ли это его изобретением, но суд был сделан чертовски талантливо. Суть номера, продолжавшегося минут десять, заключалась в том, что лаем на разные голоса он передавал весь драматизм судебного процесса: обвинительный акт, уныло зачитываемый секретарем, речи судьи, прокурора, защитника, свидетелей, наконец, самого обвиняемого. Подсудимый жалко скулил под грозное рычание прокурора.

Выдумка Шварца была неистощима. В разные вечера он менял подробности суда. Он создавал все новые и новые обстоятельства дела. И хотя не произносилось ни слова, можно было понять, что подсудимый – воришка, притворщик, что судья – бурбон, прокурор – зверь, что адвокат льстит судьям и неловко выгораживает подзащитного. Фантазия его в этом курьезном спектакле работала без устали, а “язык” героев поражал точностью подслушанных собачьих интонаций».

Директор театра Горелик был вместе с тем и секретарем Наробраза. «Он принадлежал к виду молчаливых и властных людей, – писал Шварц. – Несмотря на свой возраст (ему было 22–23 года), он заставлял себя слушаться как старший. Он вел театр со свирепой и молчаливой энергией… Идеологом театра являлся сам заведующий Наробразом К. Суховых. Я знал его как фельетониста “Кубанского края”, где подписывался он – “Народин”. Это был высокий, постноватый на взгляд человек, с длинными прямыми волосами и морщинистым лицом. Было ему, вероятно, под сорок. Суховых перед каждым спектаклем выступал перед занавесом, говорил вступительное слово, увязывая пьесу с сегодняшним днем. Одна была близка ему как трагедия, другая – как широкое историческое полотно, третья – как продукт народного творчества, – Луначарский приучал широко мыслить».

* * *

Одновременно с ростом популярности «Театральной мастерской» продолжалось стремительное сближение Шварца с Гаянэ Халайджиевой. Регистрация их брака состоялась 20 апреля 1920 года в Никольской армянской церкви. Для матери Гаянэ, и особенно для ее братьев, брак дочери-армянки с евреем был чем-то противоестественным, и потому они потребовали, чтобы Евгений принял армянскую христианскую веру. Шварц был равнодушен к религии и согласился. В его паспорте с тех пор еще долго было указано: «Евгений Шварц – армянин».

Свадьбу праздновали у матери Гаянэ в Нахичевани, армянском пригороде Ростова. «Был голодный 20-й год, – вспоминала Гаянэ Николаевна. – Город только что был освобожден красными. Стол был настолько беден, что когда мама увидела вазу с сахаром, которую подарили братья, у нее вырвалось радостное восклицание. Это было большой удачей. Немедленно сахар был мелко поколот и выдавался гостям как большое лакомство. После “свадебного чая” мы пошли в город, где сняли маленькую комнатку.

Сразу же около нашего дома остановилось несколько фаэтонов, обвешанных нашими артистами, и нас повезли в особняк Черновых, где помещался наш театр. На беломраморной лестнице по бокам в два ряда стояли артисты, не поместившиеся в фаэтоны. Оркестрик исполнил туш. В зале мы чуть не рухнули. Стулья были убраны, и посередине стоял огромный стол, ломившийся от яств, вплоть до черной икры. Всё это устроили наши артисты.

Потом нас долго провожали домой. Мы уговаривали друзей идти по домам, и постепенно все разошлись. Остался один Саша Остер, который непременно хотел проводить нас до самого дома. Каким-то образом ключ от нашей комнаты оказался у него, и он торжественно пригласил нас войти. Кровать была застелена великолепным шелковым стеганым одеялом, а поверх лежало платье и белая шляпа. На столе стоял массивный письменный набор для Жени. Это были подарки наших артистов. Тут мы снова прослезились».

При всей своей незаурядности и актерском таланте Женя Шварц тосковал в театре и не верил, что театральное искусство по-настоящему имеет к нему отношение. «Теперь я женат, я артист, я ненавижу свое дело, – вспоминал Шварц свои ощущения того времени. – Я не пишу, как в те дни, когда шли мы с Юркой по морю, а главное, не знаю, как писать. Спасительное чувство, что всё это “пока”, и мечты утешали меня».

Как вспоминает Моисей Янковский, Шварц играл в «Театральной мастерской» характерные роли, в которых всячески обыгрывалась его худоба. В юности он был очень худ, так что об общих знакомых говорили: он худой почти как Шварц. Евгений был актером гротеска. В мастерской он исполнил запомнившиеся зрителям роли Звездочета в блоковской «Незнакомке», Священника в «Пире во время чумы» и Сальери в «Моцарте и Сальери» Пушкина, Пилата в «Иуде, принце Искариотском» Ремизова, рыбака Симона в «Гибели “Надежды”» Гейрманса, Снорре в «Гондле» Гумилева и некоторые другие.

Рассказывая об актерах мастерской, Шварц отмечал, что самой заметной фигурой из них был Марк Эго, успевший до приезда в Ростов поработать в одной из студий Московского Художественного театра. «Шумной, простоватой, но сильной своей натурой завоевал он заметное место на незримом, но вечно волнующемся актерском форуме, – писал Шварц. – Небольшого, нет, среднего роста, густоволосый, черноволосый, румяный, он не очень походил на актера в старом представлении. МХТ любил принимать в студию именно таких: интеллигентных, темпераментных, недовольных… Но Марк был еще и простоват. Не в смысле разума. Никак! В смысле вкуса. Сказывалось это прежде всего в псевдониме: Эго! И в отсутствии чувства юмора: он брал у времени всерьез его случайные, шумные, третьесортные признаки. Так он и играл, и жил, и обсуждал театральные дела».

Двоюродный брат Антон, с которым Женя с детства был очень близок и вслед за которым пришел в ростовский театр, также играл в «Театральной мастерской» заметную роль. «Он был образованнее, да и умнее всех нас, – вспоминал Шварц. – Говорил на заседаниях художественного совета всегда ясно и убедительно. Спокойствием своим действовал умиротворяюще на бессмысленные театральные междоусобицы. Читал он великолепно. Играл холодновато. Он и Марк Эго были героями, а на амплуа героини – Холодова, играющая тогда под фамилией своей настоящей – Халайджиева. Она была талантливее всех, но именно о ней можно было сказать, что она человек трагический. По роковой своей сущности она только и делала что разрушала свою судьбу – театральную, личную, любую. Она была девять лет моей женой». Последний комментарий красноречиво говорит о том, что брак Шварца и Гаянэ не был счастливым.

А вот еще несколько великолепных шварцевских зарисовок 1950-х, относящихся к актерскому составу и атмосфере «Театральной мастерской» тех лет: «Вот входит в репетиционную комнату Костомолоцкий, костлявый и старообразный, и на пороге колеблется, выбирая, с какой ноги войти… Голос у него был жестковатый, неподатливый, но владел своим тощим телом он удивительно. Это был прирожденный эксцентрический артист. Этот новый вид актерского мастерства чрезвычайно ценился в те дни. Через несколько лет Костомолоцкий прославился в постановке “Трест Д.Е.” у Мейерхольда в бессловесной роли дирижера джаза.

Более традиционным комиком являлся армянин, адвокат Тусузов, осторожный, неслышный, косо поглядывающий из-под очков своими маленькими глазками. И всё-то он приглядывался, и всё-то