кличи: «Мы спасены! Да здравствует свобода!» В ликующем хоре слово «свобода» будет разноситься вокруг Германии, которая, несмотря на Канта, несмотря на Шиллера, презирала его как самое пустое и бессодержательное из слов, коль скоро оно не означает свободы для Германии применять насилие, и которая теперь должна будет научиться жизненному смыслу этого слова у народов Запада.

Но в самом деле, должна ли? Разве за эти одиннадцать лет она не узнала, что означает свобода, и не испытала на собственной шкуре, что народ задыхается и гибнет без свободы? Несмотря на все ужасы поражения, в Германии тоже будет праздник; и там тоже, возможно даже из самой сокровенной глубины сердец, на миллионы голосов будет звучать славословие свободе — и это будет чем-то совершенно новым и великим в немецкой истории, днем перелома, ведущего не к смерти, а к новой жизни[52].

28 февраля 1944

Немецкие слушатели!

Мир сгорает от стыда, читая только что вышедшую в Бостоне книгу. Ее распространением занялся Book of the Month Club[53], большое американское читательское объединение, что обеспечивает ей тира-жи в сотни тысяч экземпляров. Ее автор — Конрад Хайден, эмигрировавший немецкий литератор, написавший прежде поучительную «Историю национал-социализма». Теперь под заголовком «Фюрер. Путь Гитлера к власти», используя недавно ставшие доступными материалы, он снова во весь рост и со всей наглядностью демонстрирует миру портрет самого злополучного авантюриста в политической истории. Это документ высшей пробы. Он еще наверняка послужит будущим историкам и моралистам для исследований того, что непостижимым образом смогло произойти на свете во второй трети XX столетия. Сейчас его читает мир, находя там описание и анализ своего собственного опыта, — читает на английском, на испанском, французском и немецком, — и краска стыда выступает у него на щеках.

Мир впускает и Германию в свой стыд, стыдится за Германию, сопереживая ее душе, стыдится — так хотелось бы ему, по крайней мере, думать — вместе с Германией. Как это могло выйти, что Германия и мир позволили этому кровавому ничтожеству, этому интеллектуальному и моральному убожеству, этой тусклой лживой душонке, в сущности портняжьей душонке, этому растлителю слова, мысли и всего человеческого, этому неслыханно неудавшемуся и наделенному лишь какой-то нечистой силой внушения индивидууму занять место в истории и создать себе пьедестал из вопиющего нагромождения злодеяний, на котором он, по крайней мере, себе самому (сегодня уже, пожалуй, лишь себе самому) кажется крупной величиной? Такой вопрос непрестанно задаешь себе во время этого чтения, которое отнюдь не удовольствие, а епитимья. Да, это наказание и мука перечитывать историю этого смертоносного клоуна, играющего в величие; перечитывать, как национал-социализм, этот извращенный ислам, овладел Германией, чтобы сделать ее инструментом своих не знающих никакого предела идиотских преступлений.

Какой срам сознавать, что в жертву безнадежному герою этой книги принесены и все далее будут приноситься гекатомбы человеческих жизней! Он говорил: «Я готов заплатить двумя миллионами немцев за достижение моей цели» — цели, которой после поругания Германии было поругание всего мира национал-социализмом. Что ж, число в два миллиона уже давно позади, даже если посчитать только павших на поле боя немецких мужчин. Однако кровавый счет тотальной войны, которой миру пришлось научиться у Германии, совсем иной, куда больший — и, разумеется, это не только немецкий счет. Приходится учитывать потери России, которые еще больше. Приходится принять в расчет жатву, которую смерть собрала и все продолжает собирать среди подвергшихся насилию народов Европы, среди поляков и евреев, чехов, греков, норвежцев, голландцев, югославов, массовые убийства, самоубийства. Приходится предвидеть страшные жертвы, на которые в окончательной схватке пойдут англосаксонские народы, сами обреченные теперь нести смерть и разрушение, оттого что они слишком долго желали мира. И тогда можно будет суммировать, во что обойдется миру вредоносный живчик, о котором повествует эта книга. Будут это двадцать, двадцать пять миллионов человеческих жизней? По всей вероятности, гораздо больше, если еще учесть все побочные губительные последствия. И чего ради эти потоки крови? Чтобы пустой ноль раздулся от них, как паук.

Человечество никогда не простит себе, что оно дало случиться произошедшему и тому, что еще грядет. Снова и снова будут сокрушенно качать головой по поводу народа, который, когда все иллюзии, вся надежда давно исчезли, продолжает сражаться с львиной отвагой, с абсурдной стойкостью, покуда не превратит Европу в дымящиеся, населенные редкими, по-волчьи рыскающими полулюдьми, руины — и все для того, чтобы продлить жизнь горстке отъявленных негодяев и властолюбцев, чье правление ему самому несказанно в тягость, а для планеты безоговорочно неприемлемо.

28 марта 1944

Немецкие слушатели!

В свободных странах тотальная война, воздушные бомбардировки немецких городов и горе, которые они приносят гражданскому населению, — проблема для общественного сознания. И в Англии, и в Америке хватает голосов, которые вслух и без опаски (и, кстати, совершенно беспрепятственно) осуждают такой жестокий способ ведения войны и горько сетуют на то, что таким образом оказываются ничем не лучше противника и обесценивают тот самый гуманизм, который вроде бы стараются защитить. Эти протесты заслуживают всяческого уважения, а чувство, которым они продиктованы, понятно всем цивилизованным людям. То, что происходило в Кёльне, Гамбурге, Берлине и других городах, чудовищно, и что толку убеждать себя, что на крайнюю жестокость следует отвечать лишь крайней жестокостью, что здесь правит Немезида и можно говорить скорее о событии отмщения, нежели об акте мести. Конечно, разглагольствования нацистов о культуре жалки, а их мертворожденная пропаганда против «авиационного варварства» в нравственном смысле беспомощна. Однако речь идет о совести самой свободы, о трагизме, заключающемся в том, что она должна делать чуждое и противоестественное для нее, то, что она сообразно собственному нравственному закону вершить не вправе, и тем не менее принуждена совершать в охваченном насилием мире. Это трудная дилемма, не дающая покоя и ложащаяся тяжким бременем.

А затем вдруг происходит нечто такое, что она перестает быть дилеммой. Одно-единственное слово, какое-нибудь известие из нацистской страны отменяет ее, снимает все вопросы, заставляет умолкнуть сомнения, приводит к убеждению, что бывает такая запредельная и дьявольски наглая, неисправимая и невыносимая, несовместимая с человеческим существованием свистопляска лжи, которая взыскует лишь серного дождя, с которой справится лишь серный дождь, на которую может быть лишь один ответ: уничтожение, бомбы.

Я беру в руки газету и вижу: «На семнадцати языках контролируемая нацистами пресса континента провозглашает „новую социалистическую Европу“!»

Две тысячи «авиагуннов» в день на это болото лжи — иного не дано. Эта безграничная низость, этот омерзительный, вызывающий рвотные позывы обман, это грязное поругание слова и идеи, это вышедшее из всех берегов вожделение