нас воспитывают в вере, что основными целями в жизни должны быть стабильность и безопасность, а для их достижения учат посвящать все отведенное нам время бесстыднейшей апатии и полнейшему конформизму. Таким целям можно посвятить себя целиком – или, скорее, растратить себя целиком ради этих целей. Однако безопасность – концепция не универсальная. Как и любовь. Возможно, именно эту истину я и обрел в тюрьме: у меня уже были и безопасность, и собственный способ любить, но пришлось объехать всю Европу, от Тринакрии[46] до Бельгии, от Виллаграции до Антверпена, чтобы в этом убедиться. А ведь дед предупреждал: нужда заставит – самого себя не послушаешь. Правда, в пять лет я вряд ли мог правильно истолковать его слова…

Если бы сейчас мне велели дополнить список своих заповедей еще одной, двенадцатой, она была бы такой: нет оружия более опасного, чем любовь и потребность в безопасности. В любви есть и сила, и слабость, но, если они не уравновешивают друг друга, любовь лишь причиняет человеку вред, искажая восприятие реальности. То же и с безопасностью, как физической, так и финансовой: она нужна для защиты тех, кого любишь, но ее излишек парализует твои действия, как слишком тяжелые доспехи, сковывающие даже самые простые движения. Удушающий страх потерять свободу как раз к потере свободы и ведет: такой вот парадокс.

В возрасте пяти лет я пытался снискать любовь всего квартала в обмен на пирожные и мороженое. Бандит Джулиано, как и Робин Гуд, тоже желали завоевать расположение народа. Однако, не получив желаемого, ты сбиваешься со своего пути. Пытаясь доказать чужую неправоту, ты меняешь образ жизни. Становишься другим человеком, авантюристом, с каждым шагом отдаляясь от своего «я». Ничто так не уродует и не угнетает, как деяния во имя любви. Тот, кто так поступает, хочет, чтобы другие были созданы по его собственному образу и подобию. Как будто люди – всего лишь заготовки, только и ждущие, пока им придадут нужную форму, наполнят бетоном плоти и прекраснодушием. Вложат в них столько любви, сколько они смогут вынести.

В тюрьме я понял, что любовь бывает настоящей и поддельной, причем последнюю используют как инструмент для взлома хранилищ чужого интеллекта. Такая любовь преобразуется в нечто прямо противоположное, отравляя жизнь и тебе, и другим. Я часто вспоминаю Ренцо, свое первое ограбление и желание во что бы то ни стало сделать доброе дело, доказать ему свою любовь и преданность: что может быть хуже? Если бы Ренцо в самом деле меня любил, он бы в жизни не попросил меня помочь ему ограбить тот чертов магазин. Ренцо был эгоистом, он сыграл на привязанности и восхищении наивного подростка, чтобы навязать тому свою волю и свою выгоду. Когда люди используют любовь в качестве разменной валюты, она приносит один только вред. А ведь есть еще те, кто считает, будто у них абсолютная монополия на любовь и добрые чувства: такие хуже всех.

Отцовское молчание, напротив, было абсолютно честным, это был знак истинной любви, полной сомнений и взвешенных суждений. Увы, я понял это слишком поздно.

Среди множества противоречивых моментов моей жизни есть и то, что сейчас приносит мне радость, – это образование. Школа была для меня средоточием отчуждения, боли и злобы, но именно она стала тем ориентиром, что указал мне путь к счастью: читать, понимать, проверять, писать, делиться. В тюрьме, конечно, тоже многое можно понять, но какой ценой? Я предпочел бы во всем разбираться на воле, дыша свежим воздухом. Школа должна была вдохновлять меня, подталкивать вперед, поощрять сомнения и вопросы, а вместо этого она только и делала, что регулярно декларировала мою «никчемность», а ведь я был всего лишь беззащитным ребенком. Эх, если бы только я раньше осознал истинный смысл познания…

За время тюремного срока я пропустил массу событий, например дни рождения внучки. Когда я снова ее увижу, ей будет уже десять, и кто знает, вспомнит ли она меня. Да, конечно, есть еще дети, жена, близкие… Но внучка – совсем другое дело. У меня, ее деда, не было возможности рассказывать ей истории, подобные тем, что мой дед рассказывал мне. С другой стороны, что толку травить себя бесконечными сожалениями? Ненависть – это бумеранг, и, возвращаясь, он не щадит никого: ни слабого, ни сильного, ни набожного.

В тюрьме вообще многое упускаешь. Даже собственные мысли, кажется, выскальзывают сквозь щели в стенах и мигом улетучиваются.

Вот и солнце почти не пускает здесь своих зайчиков, ему тоскливо среди заключенных, и оно делает все возможное, чтобы заглядывать сюда пореже. За решеткой меняется само восприятие времени: оно то останавливается, то бежит быстрее – вдвое, втрое, вдесятеро. Я мог бы, наверное, уже столетний юбилей отпраздновать! А снаружи, на воле, где царит счастье, и время течет медленнее – может, вполовину или извлекая из себя квадратный корень. Может, шесть счастливых лет показались бы там шестью месяцами. В конце концов, счастье похоже на боксера, что каждый раунд откусывает у тебя по кусочку уха и проглатывает. Счастье крадет время. Счастье, каким бы прекрасным оно ни было, жестоко и свирепо. Оно отнимает у тебя минуты, часы, месяцы, годы.

Так что сейчас я просто наслаждаюсь последними мгновениями перед рассветом. Совсем скоро я буду свободен. Наконец-то заполучу в свое распоряжение все то солнце, что мне задолжали, и оно согреет меня, как в детстве. Буду проводить время с семьей на пляже. Целыми сутками, даже ночью. Спать на свежем воздухе. Чтобы никаких больше стен. На балконе, в машине – если придется, то хоть прямо на скоростном шоссе, среди олеандров. Но никаких стен. Никогда. И чтобы двери были всегда открыты: мне хочется видеть то, что ждет меня снаружи, и иметь возможность шагнуть туда в любой момент.

Шагнуть или прыгнуть, как в пять лет, когда я играл в классики на улице в Виллаграции. Позвольте мне насладиться этим хотя бы теперь.

День сегодняшний

Кто я и чем занимаюсь

Ненавижу приходить в офис слишком рано. Он пуст, никого нет, и это меня тревожит. Я завел привычку немного опаздывать: совсем чуть-чуть, но непременно. Если кто-то попросит меня прийти пораньше, я сделаю это только в крайнем случае, разве что пожар начнется. Или если в дом залетит пчела – вот тогда лучше очертя голову нестись на работу, потому что этих насекомых я боюсь до смерти. Собственно, других причин и придумать не могу.

Конечно, я начальник, имею право. Но это было бы неуважением по отношению к остальным: у нас все равны. Новое дело я начал, когда вышел из тюрьмы. В который уже раз перезапустил жизнь с нуля. Только не вздумайте беспокоиться: это крохотная конторка без каких бы то ни было претензий. Мне в самый раз. Расходы покрывает – и ладно, а что остается, идет жене, детям и внукам. Я импортирую и продаю биоуголь магазинам и частным лицам. Загружаю и разгружаю палеты с пятнадцатикилограммовыми мешками, езжу на грузовичке. Да-да, опять на грузовичке, хотя это не автовоз, как у отца, а нечто попроще.

Приношу в дома тепло, облегчаю людям жизнь. Я счастлив и делаю счастливыми тех, кто рядом. Ощущения – как в детстве, когда я украл у Гаспаре пять тысяч лир. Только тогда я пытался одарить соседей пирожными и улыбками, чтобы они меня полюбили, а теперь вовсю проливаю трудовой пот и приношу им немного тепла в надежде, что они мне улыбнутся. Отныне – никаких краж.

Из друзей эту реку со мной пересекли немногие, после тюрьмы почти все от меня отдалились. Впрочем, Адриана по-прежнему меня любит и всегда старается оправдать. «Ты не такой!» – заявляет она. Нет смысла отрицать, что наше ограбление в Антверпене мне понравилось. Одно дело – рассуждения, другое – чувства. В тот период я жил чувствами.

Фоновый шум новостей за ужином словно клей скрепляет семейные ритуалы, в которых я так нуждаюсь. Свою квадратуру