какую дочеловеческую книгу, какой первозданный гимн о своих путешествиях к вулканам я поведаю!

Вулкан Барреса – потухший вулкан[335].

X

Если бы мы писали книгу по истории познания металлов, нам пришлось бы здесь привести многочисленные указания о взаимоотношениях между астрологией и алхимией, в особенности же – о магических соответствиях между металлами и светилами. Здесь же мы хотим проанализировать такие соотношения лишь под углом осмысления. Мы лучше уразумеем это осмысление, если учтем, что оно касается человеческой жизни. Для Парацельса семь металлов служат связующими звеньями между Макрокосмом и Микрокосмом, между Вселенной и человеком. Вот какова эта гармония в том виде, как она приводится у Элен Метцгер в ее книге «Понятия науки» (Concepts scientifiques)[336]:

В этой таблице не фигурируют конечности. Они считаются чисто животными частями тела. Они не сопричастны ни грезам о глубинах, ни субстанциальным грезам. Очевиден был чисто внешний характер конечностей, их понимали как механические случайности. Строго говоря, болезни конечностей и представляют собой механические несчастные случаи. Они нарушают механизмы, при помощи которых человек воздействует на механическую вселенную. Все эти акцидентальные болезни подвергаются суждению ясной мысли. Стало быть, донаучные формы медицины, занимающейся конечностями, относятся к экстравертивной медицине. И наоборот, медицина внутренних органов длительное время рассматривалась под знаком интровертности. В этом не слишком отдают отчет в нашу эпоху, когда любую затею по самоанализу, с помощью которого больные «сочиняют небылицы» относительно состояния своих органов, характеризуют как бред. В донаучные века интровертивной была именно вся медицина. Медицина обращалась к вселенной как к ответственной за состояние конкретной селезенки и определенной печени. Любое больное тело считалось центром разладившейся вселенной. А значит, не стоит удивляться тому, что история медицины содержит столь грандиозные сновидения.

Если бы нам захотелось «вставить в рамку» все эти сновидения, нам следовало бы находить и объединять темы астрологии и геомантии[337]. Впрочем, с ними можно было бы сопрягать и прочие методы гадания. К примеру, де ла Шамбр[338] в «Рассуждении о принципах хиромантии» (1653) находит соответствия между различными органами человеческого тела и пальцами руки. Подобно тому как сами органы связаны с планетами, пальцы руки соотносятся с небом – так хиромантия сопрягается с астрологией. Безымянный палец, например, соотносится с сердцем, а стало быть, находится в отношениях с солнцем. Безымянный палец считается еще и медицинским, т.е. более всего подходящим для приготовления микстур и болеутоляющих лекарств. Как мы видим, тут открывается дверь для крайнего мультидетерминизма. Мультидетерминизм – это не что иное, как та самая сверхдетерминация, которая в психоанализе считается одним из явных симптомов интровертности. Чтобы представлять себе ее развитие, следует не только иметь в виду символизм форм, но и допускать символизм абстрактных идей. Однако сейчас речь не об этом. Грезы о материи, которыми мы занимаемся в этой работе, всегда останутся частными. И как раз ввиду их частного характера им присущ материальный оттенок. Они требуют конкретных доказательств со стороны как опыта, так и бессознательного. Преобразования – если не трансмутации,– коим с легкостью подвергается материя, служат подтверждением великих онирических аналогий. Когда мы грезим о вещах, их легко уподоблять друг другу. Еще в XVIII веке один автор, переведенный Дидро, писал: «Настоящий врач должен быть в состоянии произнести по поводу человеческого тела: вот сапфир, вот ртуть, вот кипарис, а вот цветы желтофиоли» (James R. Dictionnaire de Médecine. Discours historique, p. CXIII).

Возможно, пример, взятый из столетия, когда алхимия уступила место научной химии, поможет – в жанре настоящей пародии – понять несложность материального символизма, материальных соответствий: рационалист Шапталь на свой лад в нескольких словах разъясняет наиболее темные типы символизма: «Алхимики обозначали медь именем Венеры по причине легкости, с которой та сочетается и образует сплавы с прочими металлами» (T. II, р. 347). Эту медь-проститутку судят слишком уж скоро, даже с химической точки зрения. Но пример достаточно отчетливо демонстрирует фон бессознательного, сохраняющегося даже в самых что ни на есть трезвых головах. Под убогим объективным предлогом Шапталь вновь ссылается на образы алхимических марьяжей.

Впрочем, мы собираемся более отчетливо рассмотреть отношение нашей нерелигиозной эпохи к алхимическим материям. Мы увидим, как сохраняется одна тенденция грез о металлах. В следующем примере можно в подробностях увидеть интерференцию стародавних образов и мыслей, присущих нашей эпохе.

XI

В книге «Разговор в саду» Э. В. Эшман пишет:

Утесу тоже хотелось бы существовать. Если бы мы знали его инстинкты и средства, годные для того, чтобы его возбуждать и оплодотворять, мы, возможно, сумели бы заняться разведением разных видов мрамора, подобно тому, как мы разводим георгины или сиамских кошек.

(Eschmann Е. W. Entretien dans un Jardin. Trad. 1943, p. 26)

Ясно, что этот автор говорит без глубокой веры, одушевлявшей алхимиков несколько веков тому назад. А между тем мы ошиблись бы, если бы увидели здесь только парадокс или иронию. Везде, где проявляет непокорность разум, задействовано воображение. Образы всегда окутаны атмосферой искренности. Подтверждение этому мы обнаружим к концу этого абзаца. Но предмет споров прояснится лишь в том случае, если сначала мы расклассифицируем нюансы. Можно ввести следующие различия. Мы различаем четыре состояния веры.

1. Присущее психике, безоговорочно верящей в рост минералов.

2.Свойственное психике, которая, возможно, в это и верит, но уже подшучивает над собственными верованиями. Простецкий тон дю Бартаса[339], возможно, поможет поточнее определить этот нюанс. Впрочем, если мы хотим заниматься психоанализом культуры, это состояние веры не нужно исследовать чересчур подробно. Культурное Сверх-Я подавляет грезы, каковые меж тем направляют воображение, с тех пор как грезовидец проникается уверенностью в своем одиночестве и начинает грезить поистине для себя.

3.Метафизические утверждения о воле камня и руды, какими мы находим их в философии Шопенгауэра, не без стеснительности мешающей философу множить и особенно – уточнять свои примеры. И тогда прибегают к догматическому утверждению грез, преподнося их как мысли. Я притязает на равенство с персонажами, отраженными в Сверх-Я.

4.Наконец, можно отдельно рассматривать спокойную уверенность современного ученого, отныне имеющего дело с поведением неодушевленного и с легкостью отрезающего от своей культуры всевозможную чушь, отошедшую к истории.

А теперь мы попытаемся возвести свидетельство Эшмана на психологический уровень. Оно приглашает нас отступить в сторону воображаемого, несмотря на уверенность в поведении неодушевленного, и уточнить образы вопреки обычаям философии. Иными словами, запреты науки и принимаемые философией меры предосторожности не препятствуют игре воображаемых ценностей. Они всего-навсего делают эту игру более тонкой и изощренной, а