Хороший сплав должен избегать мезальянсов. Мишель Лейрис, несомненно, ощутил бы изящество следующей фразы из «Псалтыря Гермофила»: «Латунь[343] моют для того, чтобы этот сплав мог обнимать Латону»[344].

Возможно, читатель лучше уяснит сущность грез, необходимых для переживания этого понятия сопроникновения двух твердых субстанций, если мы покажем ему мыслителя, который не мог этого себе представить. Нам кажется, что не простое тело, но «восстановительный сплав», образованный посредством «чередующегося амальгамирования, защищающего части сплава от их растворителей». На его взгляд, «иридий, осмий, родий и палладий – всего лишь восстановительные сплавы на основе платины». Так Распайль[345] выдумывает лакировку и амальгамирование. Он не столько литейщик, сколько геометр. Он защищается поверхностными образами грез о глубинах. Заметим, впрочем, что, согласно интуиции Распайля, «восстановительные сплавы» – это самозащищающие слои, своего рода броня, вырабатываемая металлами против растворителей[346].

Мы обнаружим и массу прочих глубоких материалистических впечатлений в связи с самым что ни на есть банальным опытом, если захотим, например, обратить внимание на то, с какой искренностью в подробностях Мишель Лейрис очинивает карандаш. Вот длинная страница, где все сказано, где есть любовь и интерес ко всему. Он настраивает нож, сначала на твердость дерева, затем – на скрипучую жесткость грифеля. Итак, вот прямо-таки эссе по феноменологии материи:

Более чем любой удачный или неудачный опыт, какие издавна показывают учителя физики, эти элементарно простые действия способствуют нашему соприкосновению с материей минералов, целиком включенной здесь в до смешного узкие пределы этого сияющего тела, близкого к драгоценным камням по своей аккуратности и прикосновению с материей минералов, целиком включенной здесь в до смешного узкие пределы этого сияющего тела, близкого к драгоценным камням по своей аккуратности и изяществу и еще более близкого к углю по тусклости и расцветке.

А сопричастность к субстанциально сокровенному столь глубока, что Мишель Лейрис инстинктивно находит образы минеральной жизни, как будто:

В сердцевине древесной оболочки, которую овевают флюиды тонизирующего аромата, сокрыта каменноугольная жила грифеля, а стискивающий ее тонкий, но несгибаемый стебелек с округлым или многоугольным сечением напоминает как защитную оболочку, так и питательную среду. Вот так в настоящих каменноугольных рудниках, разрабатываемых в земных недрах, гумус растительного происхождения и геологические отложения скапливаются поверх вожделенной материи, словно запасы продовольствия, позволяющие ей тайно питаться и непрерывно воссоздавать себя.

Да, все эти страницы стоит прочесть. Они дают нам доступ к целебному интересу к вещам и субстанциям. Они способствуют нашему возвращению в природу, к природной материи, и помогает этому действие, ставшее банальным в результате нашего безразличия. Лейрис как будто возвращает нам наш первый карандаш. К тому же сколь поразительно ощутить вместе с Лейрисом, что существует своего рода космический карандаш, наводящий нас на мысли о руднике (mine) в недрах земли, когда мы точим грифель (mine) нашего карандаша[347]. Формалисты скажут, что это просто игра слов. Если же вчувствоваться в эти страницы Мишеля Лейриса, то это докажет нам, что здесь, наоборот, игра вещей, игра материй. Из на первый взгляд формально убогих ощущений возникают грезы, сочетаемые нами с субстанциями, наделяющие нас чувствительностью к ценностям субстанций. Внезапно я начинаю ощущать, что солидарен с автором в его любви или презрении к субстанциям. Я признал одно из своих скрытых отвращений, когда прочел, как Лейрис упомянул «это омерзительное изобретение по имени чернильный карандаш». Здесь мы сталкиваемся с редким примером «чисто минеральной ненависти», не имеющей ни малейшего отношения к сфере ненависти, которую исследует психоанализ.

Так, стоит лишь нам допустить материальные и динамические образы – как самая убогая из минут наполнится чувствами, интересами, познанием грез. Настоящий импрессионизм материи говорит о нашем первом контакте с сопротивлением мира. Здесь мы обретаем молодость наших действий.

XIII

Сгруппируем несколько замечаний о романе из области воображаемой геологии, написанном писателем, без сомнения, чрезмерно позитивным, хотя на него и воздействовали естественные образы минералов. Впрочем, в исследованиях воображения неудачные попытки не перестают вызывать психологический интерес. Итак, перелистаем роман «Лаура», где Жорж Санд нагромождает минеральные грезы. Следуя своему привычному методу, попытаемся прокомментировать материальные образы Жорж Санд, сопоставляя их с аналогичными образами, заимствованными у других писателей.

С первых же страниц читатель «Лауры» может узнать, как в микрокосме кристалла прочитывается целая вселенная. Несомненно, Жорж Санд недостает подлинного чувства грезы, и хотелось бы, чтобы, работая в более густой онирической полутьме, писательница схватывала формирующиеся миры минералов. Грезы многочисленны и многословны, по крайней мере, с точки зрения их продолжительности. К примеру, разглядывая через лупу отколотую «жеоду»[348], Лаура видит в ней таинственные гроты, сплошь покрытые сталактитами необычайного блеска… я увидела особенности формы и цвета, которые, будучи увеличенными воображением, образовывали альпийский рельеф: глубокие овраги, грандиозные горы, ледники, – все, что составляет величавую и внушительную картину природы.

Один персонаж Захер-Мазоха[349], талмудист, раскалывая камень, описывает нам все то же воображаемое увеличение образов:

Каково же было его удивление, когда камень раскололся, и он увидел небольшую полость, похожую на волшебный грот в миниатюре, по краям и внутри которого возникали столбики, искрящиеся и прозрачные, словно драгоценные камни! Каждый из них имел по шесть граней. Перед ним предстала новая тайна, и напрасно он силился в нее проникнуть…[350]

Эти несколько строк служат хорошим примером проблемы воображения: благодаря какому секрету и какой тайне жеода в полости камня может напоминать пещеру в полости горы?

Гомография, объединяющая кристалл с изящными и четкими формами и гору, отчетливо вырисовывающуюся на фоне голубого неба, подчиняется тому же фундаментальному принципу грез. «Все это замечали», – утверждает Жорж Санд. А вот написала об этом она одна.

Тысячу раз я мысленно сравнивала камешек, который подбирала под ногами, с горой, возвышавшейся у меня над головой, и я обнаружила, что образчик породы – это как бы масса в миниатюре.

Многие читатели, несомненно, останутся холодны к безудержным «сравнениям». Ведь у них нет страсти к камням, и такие повествования они сочтут специфически холодными. Между тем, чуть покопавшись, можно установить, что «литогномическая психика» Жорж Санд не является исключением. Ее можно усмотреть, например, у Рёскина, написавшего:

…гора Сноудон[351], восхождение на которую запомнится мне навсегда; именно там впервые в жизни я нашел настоящую «руду», кусок медного пирита[352].

Вот оно, воспоминание о руде, запечатлевающее интерес к миру.

Впрочем, что бы ни получалось из «холодности» пейзажей, проецируемых, исходя из созерцания камня или образчика руды, подобранных на обочине дороги, философ, ставящий перед собой задачу описать и дать классификацию