всевозможных типов материальных грез, не должен оставлять без внимания столь оригинальные страницы, как приведенные выше отрывки из Рёскина, Захер-Мазоха и Жорж Санд. И как раз проникаясь сопричастностью к грезам об окаменении и слегка «обездушивая» ландшафты и предметы, мы осознаем, что амплифицирующая игра, движущаяся от камня к горе, имеет в виду не просто изменение масштабов и геометрическое увеличение форм. Здесь присутствует еще и своего рода коммуникация между субстанциями. Эта амплифицирующая игра минералов образует метафоры, которые простыми формальными соображениями как следует не объяснишь. Неужели нескольких отблесков зари на горных пиках достаточно, для того чтобы можно было сказать (а ведь зачастую говорят), будто пики кристаллизуются? Как ощутить эту твердость столь отдаленного объекта, эту его враждебность по отношению к голубому небу, этот разодранный в клочья горизонт, этих разрезающих небо монстров, если мы не предавались продолжительным грезам с блестящим и твердым камнем в руках?

И именно философ, занимающийся также чеканкой и альпинизмом, предлагает нам понятие твердости на отдалении:

Стоит лишь пробудить внимание, и мы сумеем определить вид скальной породы не только вблизи, но с весьма далекого расстояния – по очертаниям своего силуэта на фоне неба, по совокупности собственных форм массив скажет нам, является ли он вулканическим, метаморфическим, известковым или каким-нибудь еще.

Итак, сообразно твердости скалы обретают собственное лицо, т.е. под бесконечно разнообразной внешностью повторяются какие-нибудь особенности, в такой же степени в чертах контура (чуть было не сказал «в рисунке»), как и в случайных элементах поверхности (чуть было не сказал «в декоре»)[353].

С этой четкостью «твердости на отдалении» сопоставим превосходный образ графини де Ноайль[354] Она созерцает «Альпы, горы фарфоровой голубизны, легкие, хрупкие, звонкие; казалось, они зазвенят, если к ним притронуться»[355]. Поэт Джон-Антуан Но тоже видит, как

Les pics d’albe perle ou d’onyx,

Jaillir, crevant le ciel et menaçant un monde[356].

Пики из белого жемчуга или оникса

Брызжут, пронзая небо и угрожая миру.

Немного поразмыслив над этим любопытным образом отдаленной твердости, мы заметим, как в нем действует транссенситивность, трансцендентность ощутимого, обнаруживающего иное ощутимое.

Нам удастся сочетать между собой образы столь различного происхождения не иначе, как определив их онирическое ядро и обнаружив его земной характер. Прочтение романа «Генрих фон Офтердинген» поможет этому сгущению образов. Следуя за Новалисом по его подземному миру, мы поймем, что и камни, и горы творятся одной и той же грезой. Глядя на эти гроты, украшенные алмазами и ярко-красными кристаллами; попав в эти укрытия, что купаются в свете, ставшем земным в результате своего сгущения, в свете, насыщенном легкими тенями и лазурными прозрачностями, мы сможем уверовать в зрелища из иного мира. Однако мы не должны забывать, что картины эти воссоздаются в доме рудокопа и что мы видим этот блеск, держа в руках кристалл. Ничто не препятствует нам проследить за рассказом по уменьшенной модели, словно по карте материи.

Исследования земных недр вовсе не нужны для того, чтобы грезовидец, одушевленный «литогномической психикой», узрел в полости камня целый кристаллизованный мир, землю, выдолбленную для жизни драгоценных камней. Подобно Жорж Санд с ее придорожным камнем, все мы держали в ладонях дворец фей. Но с этим вымыслом нас весьма быстро разлучили. Все аугментативы[357] воображения обыкновенно поднимают на смех. Лишившись ощущения размеров, метафора утратила жизнь и отвагу. Вернемся, стало быть, к несколько формальному аспекту преувеличения и посмотрим, как материальное воображение, несмотря ни на что, продолжает обрабатывать эту обедненную тему.

Итак, Жорж Санд с быстро утомляющей настойчивостью, развивает на протяжении всего романа тему сравнения кристалла и горы: «Аметистовая долина… лишь один из тысячи аспектов этой неисчерпаемой по богатствам природы…» Разумеется, долина эта вычитывается внутри созерцаемого камня, и текст продолжается так (р. 44):

Вот на некотором отдалении – долины, где сардоникс янтарного цвета округляется могучими холмами, а цепь темно-красных сияющих гиацинтов довершает иллюзию полыхающего зарева. Озеро… это область халцедонов неясных оттенков…

Но увеличивающее виде́ние идет еще дальше, оно переходит все границы. Воображаемая гомология жеоды и земли выражается в обратном определении: вся земля – это громадная жеода, полый булыжник. «Наш шарик – (это) большая жеода, и земная кора представляет собой его жильную породу, а внутренняя часть обита восхитительными кристаллами…» (р. 60). Мы лучше уразумеем этот восторг перед тем, чего мы не видим, в следующей главе, посвященной ценностям глубинного. Раз уж земной шар заключен в кору, богатства и роскошь он держит скрытыми.

Тот мир, который мы зовем подземным, и есть настоящий мир роскоши; но ведь, несомненно, существует обширная часть его поверхности, еще неведомая человеку, где какая-либо щель… позволила бы ему добраться до самой зоны драгоценных камней и созерцать под открытым небом чудеса… которые видят в грезах… Я уверена, что эта щель или, скорее, вулканическая трещина… находится на полюсах, что она имеет правильную форму кратера в несколько сот лье в диаметре и в несколько десятков лье в глубину, наконец, что блеск драгоценных камней на дне этого бассейна – единственная причина полярного сияния…

Эта неожиданная геологическая теория полярных сияний может послужить нам для измерения сразу и научного безумия грезы, и смелости ее синтезов. По сути дела, научный дух может обвинить это «объяснение» северного сияния в «дурном вкусе», ибо научному духу также свойственны «вкусовые суждения». Но космичность воображения не столь сурова. Она смиряется с этой увеличенностью образов, ибо в последней есть, по крайней мере, ценность новизны. Небо является здесь отражением земли; полярное сияние – светозарная проекция роскошных кристаллов из центра земли. На сей раз кристаллизуется уже не просто гора, но и весь небесный свет. Все небо превращается в руду. Оно приобретает цвет «розового гипса», оно окаймлено «аметистами». Это необъятное окаменелое свечение окружает землю и небо, образуя их единство. А свечение земных минералов расцвечивает небо. Земное созерцание руды, скрытой под землистой коркой (земной корой) жеоды, накладывает печать на все мироздание.

А теперь грезы о минералах прочитывают в блестящем камне все прошлое земного шара. «Кристалл, видишь ли… не то, в чем есть пошлые мысли; это таинственное зеркало, которое… вобрало в себя отпечаток и отразило образ величественного зрелища». Созерцая минеральное свидетельство, мы грезим о космической драме происхождения мира твердых веществ. К космологии стихий добавляется космология минералов, космогония устойчивого мира. Об этой-то космогонии мог бы грезить мастер-стеклодув: «Это зрелище, – продолжает писательница, – было картиной остекленения земли». Жорж