потрясенно смотрела на носильщика. Да, несомненно, Бэнкэя. «Значит, этот дурак считает, что я дух Минамото Ёсицунэ»[18], — подумала она.

— Вы молоды, красивы, переодеты монахом. Я сразу догадался, кто вы!

Гадюка, видимо, совершенно не хотел брать в расчет то обстоятельство, что прошло уже пять сотен лет с тех пор, как Ёсицуне был вынужден совершить сэппуку, уходя из-под руки своего безжалостного брата, чьи люди гнались за ним. Мало того, этот татуированный мужлан воображал себя верным спутником молодого героя — дерзким и задиристым монахом-великаном Бэнкэем.

«Болван! Надо бы сунуть тебя в самое пекло, чтобы отучить от привычки лезть в дела благородных людей!» — подумала Кошечка.

А почему бы и нет? Мужики для того и существуют, чтобы знатные люди распоряжались их судьбами. Удел крестьянина — верно служить феодалу и умирать в надежде на лучшую долю в будущей жизни.

Но тут Кошечка вспомнила хрупкую жену Гадюки и ясную улыбку, с которой та махала рукой вслед удалявшимся носилкам. Наставления отца о том, как надо обращаться со слугами, снова пришли ей на ум.

— Дальше я пойду один, — сказала Кошечка твердо. — Ты уже заплатил мне за все услуги, которые я нашел нужным оказать тебе. Тебе незачем впутываться в мои дела. Я еще раз прошу тебя — отвяжи мои вещи.

— Дураки как ножницы: годятся для дела, если знаешь, как ими пользоваться.

— Мне не нужны ни дураки, ни ножницы.

Кошечка старалась быть терпеливой, но она не привыкла, чтобы простые люди ей возражали.

Она холодно смотрела, как Гадюка возится с ее кладью, но тут носильщик, словно нечаянно, перевернул дорожный сундучок. Крышка короба откинулась, и на песок вывалились завернутое в тряпку лезвие нагинаты, банка с едой, которую собрала Окё, запасные сандалии, порошок от блох, сушеная скумбрия и бумажный дождевой плащ.

— Простите, князь, неуклюжего недоумка, — с этими словами Гадюка взялся за один конец тряпицы. Длинное лезвие влажно блеснуло у его ног. Гадюка наклонился, чтобы поднять меч, но Кошечка опередила неповоротливого атлета. Приставив изогнутый конец лезвия к горлу носильщика, она шаг за шагом оттесняла его назад, пока он не прижался спиной к сосне. Струи дыма от благовонных палочек обвивали лодыжки спорщиков, напоминая изящных домашних кошек, трущихся у ног хозяев.

— Не играй со смертью, мужик! — прошипела Кошечка. — Ты злоупотребляешь моей добротой. Я дарю тебе жизнь только ради твоей несчастной жены, дурак! — По-прежнему разъяренная, она немного отклонила лезвие. — А теперь убирайся с моих глаз, наглец!

— Князь…

— Убирайся прочь!

Гадюка гибким скользящим шагом пробежал мимо Кошечки и бросился на землю возле своего каго. Если носилки и могли служить защитой, то очень хрупкой, но Холодный Рис уже лежал под ними, решив, что дух непременно отрубит голову его товарищу. Сам он распластался на земле, как большая неуклюжая лягушка.

— Князь, сложить мои жесткие губы для почтительных слов так же невозможно, как расправить занавеску в ветреную погоду, — заговорил Гадюка. — Если вы отказываете мне в чести сражаться за ваше дело, окажите мне другую честь — избавьте меня от мучений жизненного пути!

И, по-прежнему лежа ничком на земле, Гадюка вытянул шею, подставляя ее под клинок Кошечки. Носильщики замерли, ожидая смертоносного свиста стали. Молодой священник был разъярен и, как самурай, имел право зарубить обоих безродных крестьян на месте.

Кошечка невольно вздохнула: наглость и прилипчивость этого идиота раздражали ее.

— Ладно, я заключу с вами сделку, — сказала она голосом, в котором еще звенела неостывшая злость.

Гадюка стоял на коленях, по-прежнему вытянув шею.

— Это дело связано с риском.

— Я буду счастлив пойти на любой риск, служа вам, князь.

— Вам придется рискнуть только вашим потрепанным каго.

Кошечка протянула Гадюке мешочек с серебряными монетами и связками медяков — плату за изгнание злого духа. Когда носильщик отрицательно мотнул головой, она высыпала деньги на циновку, лежавшую на дне корзины.

— Я не могу принять от вас деньги, князь.

— Это цена вашего каго: вы бросите его у парома.

Кошечка сдернула железный колпачок с верхнего конца посоха, отвинтила пробку, вытряхнула из открывшейся полости древко нагинаты и вставила широкий конец клинка в предназначенную для него прорезь. Потом она отыскала в сундучке тонкую веревку и стала обматывать ею собранное оружие.

— Я тоже не могу оставить себе эти деньги: мой долг перед вами слишком велик.

Гадюка ошеломленно смотрел на кучку денег.

Кошечка закончила свою работу и холодно взглянула на носильщика. Ее ноздри вздрогнули от нового приступа бешенства.

— Если ты не возьмешь деньги, наглая дрянь, я своим проклятием лишу тебя мужской силы!

Гадюка открыл рот, потом закрыл его. Осторожно, косясь на грозного священника, он подобрался к своему каго и собрал монеты с циновки.

Кошечка таким образом осталась совсем без денег, но об этом она думала меньше всего. Мусаси учил, что Путь воина — путь смерти, и Кошечка знала: чтобы хорошо сражаться, ей нужно нечто большее, чем простая готовность умереть, — жизнь и смерть должны стать ей безразличны. Наставник Кошечки Оёси однажды сказал ей: «Убить человека трудно лишь тогда, когда хочешь сам остаться в живых».

Когда Холодный Рис и Гадюка, получив от Кошечки необходимые указания, наконец убрались со своими носилками в сторону Кавасаки, молодая женщина села, скрестив ноги, под священной сосной и стала глубоко дышать, впитывая ки — жизненную силу пространства, и наполняя этой силой свое тело, как пустой сосуд. При выдохе она чувствовала, как вдавливается ее диафрагма, перегоняя энергию в живот — вместилище духа.

Туда же, в низ живота, провалились ее мысли и затихли. Кошечка воспринимала окружающий мир, но ничто в нем уже не затрагивало ее. Ей казалось, что она стала легкой, как перышко, и парит в воздухе на струйке собственного дыхания.

ГЛАВА 15

Рыбы на веревке

Селение Кавасаки находилось в таком месте, где путники редко задерживались на ночь. Обычно они оставляли здесь только пыль, принесенную из дальних провинций, и экскременты в отхожих местах, которые крестьяне специально оставляли вдоль дороги.

Одноногий нищий сидел на потертой квадратной циновке недалеко от парома. Через дорогу от него располагалась чайная лавка открытого типа. Нищий бил деревянным молотком по заменявшей колокол металлической пластине, извлекая из нее равномерный оглушительный грохот. С тех пор как Гадюка и Холодный Рис пришли сюда, этот человек, не переставая, читал нараспев сутры.

— Мне так стыдно подавать вам этот плохой чай, — извинилась хозяйка лавки, подходя к приятелям с подносом, который она несла высоко над головой, чтобы не осквернить напиток своим дыханием. Она поставила свою ношу рядом с носильщиками и пояснила: — Урожай в