вовсе не в том, что он баптист и не верит в животворные догматы марксизма-ленинизма, беда в том, что он строптив и непредсказуем. Можешь проповедовать всё, что угодно, нести любую ахинею про нашу идеологию хоть у дверей обкома. На тебя только покажут пальцем и повертят им у виска. Но стоит разок не подчиниться местным наполеонам – и всё, сам себе подписал приговор. Тебя уже больше не сочтут больным на голову или хулиганом, достойным лишь осмеяния или показательного наказания. Ты сразу перейдёшь в категорию ниспровергателей авторитетов, что равносильно самоуничтожению, и карается иначе… А Пётр перешагнул даже эту грань – вынес мусор из избы, заявив об этом на весь мир! Ты представляешь глубину его грехопадения?

– Его вынудили так поступить. Что ему оставалось делать – за колья хвататься, когда его и его людей из брандспойтов поливали, а самого в милиции избили до потери сознания?

– Кольями устоев не потревожишь.

– Но так нельзя! Как мириться с таким абсурдом?

– Конечно, мириться нельзя, но и сделать мы с тобой ничего не сможем. Мы для этой публики микробы – что в наших силах? Остаётся только ждать, пока абсурд дойдёт до своей наивысшей точки и сам себя сожрёт. Скажешь, не известно сколько ждать? А что поделать? Самое безопасное по нынешним временам – тихой сапой гнать свою программу, не обращая ни на что внимания, вычислять дурака-начальника и разводить его по полной программе. Извини, но своей демонстративной жертвенностью мир не осчастливишь. Этого никто просто не заметит… Вот посмотришь, как завтра Петра дружно раздолбают, притом свои же работяги, которые трудятся с ним рука об руку и ничего плохого сказать о нём не могут. Но ни одна живая душа ему не посочувствует, когда скомандуют «фас».

– По-твоему, уже и порядочных людей на свете не осталось?

– Осталось, и довольно много. Каждый из нас по-своему порядочный и совестливый человек. Где ты видел стопроцентного подлеца? Даже твой Ромашкин в чём-то душенька и лапочка… Только у большинства эта порядочность не на поверхности, а внутри. Так сказать, для личного употребления, как туалетная бумага. В наши судьбоносные времена ею, как и интеллигентностью, лучше при всех не пользоваться. Не поймут. Использовал – и сразу стыдливо выбрасывай в мусорное ведро…

– Глупости городишь! – возмутился Яшка. – Слушать такое противно. Если тебя устраивает барахтаться в болоте среди дерьма, то зачем тянуть за собой других?

– Ого, у нашего революционера прорезались зубки и колосятся усики под носом! – развеселился Юрка, но веселье его было каким-то показным, невзаправдашним. – Вольному воля. Большому кораблю большое плавание по бурным житейским водам. А он, мятежный, просит бури, как будто в буре есть покой…

Поглядеть на смеющегося Шустрика, так он очень сейчас напоминал китайский цитатник-дацзыбао – столько у него присказок и поговорок на все случаи жизни, а содержание их – пустота…

– Учти, вчерашний студент, – неожиданно сердито прибавил он, – на роль Павки Корчагина ты не годишься. Скорее на роль Павлика Морозова. Отжили подобные динозавры правдоискательства, потому что не умели извлекать выгоду из своих положительных качеств. Однослойные идеалисты во все времена людям мешали. Они или сами уходили, поняв всю тщету собственных потуг на справедливость, или их просто убирали. Зато выжили и расплодились соглашатели и те, чья хата с краю.

– Вот и славно! – Яшка даже развеселился, хотя особых поводов для веселья не было. – Мы разошлись с этими соглашателями, как в море корабли…

Шустрик молча раздавил каблуком брошенную дымящуюся «Приму», сплюнул и исчез.

На сегодняшнем «судилище» красный уголок был забит до отказа. В дверях толпились люди, и зал напоминал душную каморку, в которой яблоку негде упасть. Редко такое случалось раньше. В проходе даже поставили стулья, принесённые из соседних помещений, и всё равно мест не хватало. Люди стояли между рядов и у стен. Лишь рядом с сидящим в третьем ряду Полынниковым места были свободны – никто с ним сегодня присесть не отваживался. Даже его соратники.

Яшка с Ленкой выбрали места чуть наискосок, чтобы хорошо видеть президиум и одновременно Петра. Рядом с ними сидело несколько комсомольцев из цеха, а ведь Ленка вчера предположила, что после исключения Нинки многие из их подопечных отвернутся от комсорга. К счастью, такого не случилось.

Сама же Нинка во главе своей бригады сегодня явилась, но демонстративно уселась в другом конце зала, от них подальше. Ленку она ненавидела, пожалуй, ещё больше, чем Яшку. Наверняка считала, что во всём виновата она со своими сборами взносов, и этот пижон-комсорг спустил бы всё на тормозах, если бы не вредная сборщица налогов. Спят они вместе, что ли?

В президиуме расположилось руководство завода в полном составе. Вид у всех был слегка ошарашенный, особенно у главного инженера, который в кузнеце Полынникове души не чаял и всегда твердил, что нет такой сложной детали, которую тот не смог бы отковать, поэтому за такого работника нужно держаться обеими руками. После того как избитый в милиции Полынников попал в больницу, главный инженер велел в табельной поставить ему все дни болезни рабочими. Может, сегодня он уже опасался, что этот его опрометчивый приказ расценят как сочувствие опальному баптисту?

Между Галиной Павловной и Ромашкиным замер истуканом райкомовский инструктор, пожалуй, единственный, кто был для присутствующих посторонним. Маленький домостроительный заводик давно стал большой семьей, где все друг друга хорошо знали. Ругались, ссорились, потом мирились, и всё это проходило как-то беззлобно, по-соседски. Чужака же, как и повсюду, встречали настороженно. Но сегодня инструктор был хозяином положения. Он зорко поглядывал по сторонам и нисколько не смущался, если его взгляд натыкался на чей-то ответный взгляд. Инквизитор, а именно таким он себя сегодня, наверное, представлял, всё должен видеть, подмечать и сурово пресекать любые поползновения к вольнодумству.

Учитывая важность момента, Ромашкин надел недавно купленные очки, хоть прекрасно обходился без них, и последний раз перед выступлением просматривал отпечатанную на машинке обличительную речь. Сегодня ему предстояло вести собрание, и он пуще смерти боялся допустить какую-нибудь оплошность.

Галина Павловна вырядилась в праздничное жабо как именинница, и эта непривычная в заводских условиях деталь одежды как бы подчёркивала важность предстоящего разбирательства. Она тревожно поглядывала по сторонам, дабы в зародыше подавить возможные провокации. А таковые вполне могли произойти, ведь кроме Петра на заводе работали ещё несколько баптистов, и от них, по мнению Галины Павловны, можно было ожидать все что угодно. Правда, рядом с Петром его единомышленники не сели – что бы это значило? Вряд ли испугались чего-то, скорее готовят очередную провокацию…

Начало собрания затягивалось,