пройдут те, для кого существующий мир и был задуман. Именно такой мир, а не тот, о котором написано в книжках.

Наивно полагать, что Яшка не пытался протестовать и мирился со своей незавидной участью. Но… протестовал ли на самом деле? Наверное, только мечтал о протесте, а до настоящего бунта так и не поднялся. Смешно ссылаться на провалившееся комсомольское собрание и демонстративный отказ клеймить баптиста Полынникова. Кузнец-то как раз был уверен в том, что делает своё дело верно, в отличие от Яшки, и, более того, не чувствовал свою ничтожность и бессилие перед этим миром, если не шёл у него на поводу. В итоге оказался не то чтобы мудрей Яшки, но уж наверняка дальновидней и сильней. Победил ли он своих противников? Неизвестно. Но уж точно не проиграл…

Из колодца, в который ежедневно падает каждый из нас, кузнец легко сумел бы выбраться, а вот Яшка… Ему хотя бы замедлить падение…

Первые свои стихи он начал писать давно, ещё в школе, на сиреневых и голубых обложках тетрадок, – ему это почему-то страшно нравилось! – едва отогревшись после зимних ночных очередей у хлебных магазинов. Время тогда было такое голодное. Спасибо самодуру Никите Сергеевичу: на морозе хорошо складывались первые детские рифмы, особенно когда торопиться было некуда и впереди долгая зимняя ночь. В школу можно было опоздать, но там к ночным стояниям в очередях за хлебом относились с пониманием и учителя не ругали проспавших учеников…

Эти первые стихи казались Яшке потрясающими и прекрасными, потому что в них были зарифмованы звонкие лозунги, окружавшие его со всех сторон. Лозунгами разговаривали школьные наставники, лозунги громыхали днём и ночью из уличных жестяных репродукторов, их Яшка впитывал с молоком матери, пережившей сперва голодные двадцатые в заштатном уездном городке, потом тревожные тридцатые на молодёжной стройке, потом войну в уральской эвакуации… Не один он был такой. Да по сути иных людей вокруг и не было. Потому ничего другого в то время прийти в голову и не могло, а тех, кто пытался думать не так, как велят лозунги, быстро отсекали от общей серой массы, и эти люди незаметно куда-то исчезали. И исчезали, как совсем ещё недавно при Сталине, на очень большие сроки или вообще навсегда…

Он не запомнил свои первые стихи дословно, но важней было даже не это, а их настрой и дух, ведь Яшка безраздельно верил в то, о чём писал. Искренне верил, потому что шли эти стихи всё-таки от сердца. И ничего другого тогда ни в голове, ни в сердце быть не могло… Даже сейчас, наверное, не до конца разуверился в искренности тогдашних неказистых сочинений, хоть и на многое у него открылись глаза. Оттого и не забросил это неблагодарное занятие, как многие из сверстников. Просто те оказались прагматичней, а Яшка так и остался наивным идеалистом…

Однако с каждым днём становилось всё более и более ясно, что продолжать писать подобные восторженные глупости – это всё равно что лгать. А ложь – это всегда трусость. Трусость перед временем, перед будущим. Страшно терять привычную точку опоры, страшно терять обжитый уголок и отказываться от привычного, хоть и опостылевшего существования. Как люди могут жить иначе, Яшка совершенно не представлял, поэтому и боялся потерять то, что имел. И в то же время понимал, что продолжаться такое дальше не может. Всю жизнь в розовых очках не проходишь.

С годами, правда, он расширил кругозор, стал смелее в суждениях и поступках, узнал, что есть и другой мир, в котором люди живут совсем иначе – без оглядки и без страха. А от собственного страха так и не избавился, хотя искренне хотел попасть в тот пока недостижимый мир…

Наверное, поэтому сейчас и вспомнил о своих детских стихах, детских восторгах и первых открытиях. Вот откуда его нынешнее состояние берёт начало – из тех детских ночных очередей за хлебом на морозе и трескучих лозунгов…

Ко всему рано или поздно привыкаешь. Как привыкаешь ко лжи даже в собственных искренних поступках, как привыкаешь потихоньку хитрить, если уверен, что тебя не выведут на чистую воду, как привыкаешь обижать слабого, если знаешь, что не получишь отпора, как привыкаешь с счастливой слезой петь дифирамбы сильному, который обещал тебя защитить… Всё закономерно: первая маленькая хитринка, перерастающая в большую ложь, и стихи, которые никак не получаются, и друзья, которые в конце концов оказываются никакими не друзьями, а так – попутчиками… Червивое яблочко до поры до времени крепко держится на ветке, а потом стремительно падает вниз. И ничем его не удержать. Падает – в свой колодец…

Спустя несколько дней после собрания Яшка сидел в подсобке и курил одну сигарету за другой. На столе сиротливо замерла так и не тронутая чашка с остывшим кофе. В голове был привычный уже вакуум, ничем заниматься не хотелось впервые за время его непродолжительного секретарства.

Хотя не мешало бы заняться приведением в порядок документации. На носу ещё одно комсомольское собрание – уже отчётно-выборное. По срокам до него ещё полгода, но Галина Павловна распорядилась провести его сейчас. Она же и предложила новую кандидатуру на место Яшки – конечно же, Нинку Филимонову, бывшую опальную бригадиршу из формовочного цеха, а ныне депутата райсовета.

Само собой разумеется, её исключение из комсомола райком не утвердил, потому что им оперативно позвонили с завода, и когда Яшка, ничего не подозревая, привёз выписку из протокола собрания, ему устроили хорошую головомойку. К удивлению райкомовского начальства, он не оправдывался и не бил себя в грудь, а воспринимал всё спокойно и равнодушно. Ясно было, что секретарём заводского комитета комсомола ему дальше не быть, да он этого уже и сам не хотел. С чего тогда нервничать и беспокоиться?

После того как он выбежал с «судилища», то сразу бросился к себе в комитет комсомола и стал рвать на мелкие клочки протоколы и отчёты, но подоспела Ленка и отняла бумаги. Потом они долго сидели в разных углах и не смотрели друг на друга, лишь слушали через дверь, как закончилось собрание и люди, переговариваясь, потянулись к выходу. К ним в закуток несколько раз стучали, но никто из них даже не пошевелился. Потом, когда все разошлись, старушка-уборщица своим ключом открыла дверь и попросила их освободить помещение. Наверняка решила, что комсомольцы остались тут, чтобы заняться любовью, но, увидев их лица, обомлела и долго глядела вслед, пока те шли по коридору к выходу.

Вопреки ожиданиям, никаких перемен после «судилища» на