кажущееся невероятно важным. Но он не спрашивает. Не сейчас. Сначала – Гиперборея, потом – Оля Мещерская.

Они входят в гостиницу – швейцар смотрит с неуловимым презрением, точь-в-точь как герой Тима Карри, – раздеваются, оставляют куртки в гардеробе, где пожилая дама, будто в противовес швейцару, по-доброму улыбается. Кажется, сейчас предложит им пирожки. Грецион вдруг теряет из виду Лену – когда находит, первым делом обращает внимание на бейдж с именем и фамилией прямо на блузке. Почему он кажется клеймом, татуировкой розы?

– А это еще что такое? – Он тыкает пальцем в бейдж.

– Ой! Забыла снять с ночной смены, простите… – Она прячет бейдж в карман, но Грецион хмурит брови.

– Ночной смены… где?

– Боюсь даже предположить, что вы уже напредставляли. Не переживайте, просто кафе, я…

– Лена! – Он не выдерживает, выкрикивает ее имя так, что к ним оборачиваются и старушка-гардеробщица, и сонными мухами шагающие на завтрак постояльцы, и даже швейцар у дверей. – Лена, на что вы тратите время?! Вы ведь не глупы, а в этом паршивом заведении загубите весь свой талант! Вы такого не достойны.

– А что делать? – пожимает она плечами. – Увы, за философствования деньги не платят, за научную работу – платят, но копейки. А вы… профессор, простите конечно, но сейчас вы прямо как малый ребенок – как быть иначе, если не вот так? Тем более вы сами недавно не хотели иметь дело со мной…

– Не с вами конкретно, – буркает Грецион. – Не с персоналией. Со стажером, с образом.

– Ну, как знаете. – Она вдруг плюхается на диван, раскинув руки. Грецион непонимающе смотрит в ответ. – Так правда, Грецион Семеныч, что мы будем делать? Вы мне так толком вчера не объяснили.

Но он не слушает – смотрит сквозь стеклянные двери на черный снегопад. Никто, кроме него, не обращает внимания: люди спешат на работу, уткнувшись в телефоны, дети в смешных шапках дергают мам за рукава и ловят снежинки языком, и даже швейцар не дергается, не пугается. И вдруг Грецион ощущает запах вина, потом – резкую слабость. Ноги становятся ватными. Садится рядом с Леной и, не думая, о чем говорит, не думая, что публично объявляет себя сумасшедшим, спрашивает:

– Лена… начнем с того… помните, вы говорили, что видели черный снег?

– Помню, да. Вы все же решили, что я сумасшедшая?

– Лена… посмотрите на улицу. Сейчас. – И он зажмуривается, чтобы не видеть ее реакции. Она удивленно охает. – Вы…

– Я вижу, Грецион Семеныч. И я говорила вам, что думаю. Но… может, мы оба с вами неправы? Может, это просто погода? – Лена залезает в телефон, судорожно набирает запрос, очевидно, прогноза погоды, последние новости. – Нет, ничего не пишут. Значит, все же…

– Это Гиперборея. – Грецион сглатывает. Добавляет уже про себя: – Она зовет меня. Зовет. Но почему общается только загадками? И почему это происходит со мной… с нами?

Не с нами, кричит голос внутри Грециона, со всеми, кто рядом со мной, со всеми, кого касается черный винный дым – вы не должны, не должны, не должный этого видеть!

– Пойдемте. – Грецион резко встает с дивана, голова кружится. – Пойдемте, не будем об этом. Я все никак не скажу, зачем мы здесь – поднимемся, и вы узнаете.

На ресепшне спрашивают: «Мужчина, куда вы?!», и он отвечает честно – к Эрнесту Штерну; называет этаж, номер, и дама с серебряными змеиными сережками и ярко-красной помадой понимающе кивает: не так ли смиряются с глупостью героев стражи подземного мира, открывая путь? Знают, что бога не победить, уж сколькие пытались, но, самонадеянные, вечно выбывали из игры ни с чем: какие трофеи достались вам, Сизиф, Арахна, Марсий, Фауст, Дон Жуан, Дон Кихот, Гамлет?

Дурные мысли опять лезут в голову. В лифте – как давят стенки! – Грецион рассказывает Лене про Феба, про картину, про Штерна. А она почему-то улыбается и, дослушав, говорит:

– Ну вы даете, Грецион Семеныч. Чувствую себя похитительницей Моны Лизы.

– Мы не будем похищать. Мы будем торговаться.

– Ты ведь знаешь, что врешь ей, – раздается вдруг нежный голос над самым ухом; лифт заполняет винный запах, густой черный дым, липнущий к коже. Лена ничего не замечает. – Знаешь, что все будет совсем иначе, Гиперборея заждалась, я заждался, мы заждались, ведь золотой алтарь уже начищен, и стекает по нему вязкое масло вперемешку с густой кровью, и звучат свирели, и жужжат голодные пчелы, и терзают друг друга обнаженные девы… – Грецион хочет крикнуть, послать Диониса к дьяволу – к Кроносу! – но сдерживает себя. Лифт останавливается, двери открываются.

Они шагают по коридору с бесконечными копиями дверей-номеров; шагни за любую – очутишься в причудливом спектакле театра «только для сумасшедших», хотя нет, он, Грецион, и так уже актер этого театра, с момента, как почувствовал прорастающую сквозь кости голубую траву, как увидел Диониса. Одинаковые двери, красный ковер, ажурные светильники на стенах и прохлада; коридор страшный, это не жизнь, это фильм Кубрика – где же вы, малютки-близнецы? Когда выглянете из-за угла? Номер номера – и даже не смешно, дурно, – пугает: десятка, пифагорейское совершенство, полнота вселенный, замкнутый круг-змей; что там, за дверью? Вдруг – конец пространства и времени, созерцание вечного и бесконечного: христианский рай или буддистская нирвана; вдруг там – сам мир Искусства, и восседают пред ним, совершенным, на тронах двадцать четыре старца-архетипа?

Дверь открывается слишком просто, без золотого ключика. За ней – огромный люкс. Их приглашают – или Грециону это кажется? – говорят: «Проходите». Он поддается, идет на голос, Лена следом. В номере роскошные плафоны под старину, вместо свечей – продолговатые лампочки; в номере золотистые обои с янтарными цветочными орнаментами; в номере настенные зеркала в витых рамах с античными образами-фигурками; в номере диван, обитый красным бархатом, и два таких же кресла; в номере стеклянный столик с двумя гранеными стаканами, бутылкой дорогого – иначе быть не может, – коньяка и миниатюрным Вакхом Микеланджело: таким же покосившимся, захмелевшим, лишенным руки, как оригинал; в номере – Эрнест Штерн.

Сперва Грецион не верит глазам – принимает его за Леонардо да Винчи, за Рафаэля, за Монтеня, за Кузанского; за любого героя и злодея Возрождения, за человека столь полного и широкого, – сузить бы! – что не влезает в тело, ищет продолжения в окружающих предметах – отсюда плафоны, отсюда обои, отсюда кресла. Грезится, будто вот он, человек, помещенный в центр всего сущего, тот, вокруг кого вращаются мысли поэтов, ученых и философов; вот оно, воплощение человека – содержащее в себя все, что может содержать. Но когда Эрнест Штерн поднимает голову, чары развеиваются, тают золотистой дымкой,