зола, – и подносит руки ко рту, и играет на невидимом волшебном рожке, без партитуры вступая в победоносный марш Геродота, Хидра, Александра, Понсе де Леона, в мелодию ангелов, мелодию планет, мелодию Вселенной – мелодию его вечности и его же конца.

Часть 2

И изглажу имя его

Как же смолчу я, как успокоюсь?

Друг мой любимый стал землею!

Энкиду, друг мой любимый, стал землею!

Так же, как он, и я не лягу ль,

Чтоб не встать во веки веков?

Теперь же, скорпион, тебя я встретил, —

Смерти, что страшусь я, пусть не увижу!

К Утнапишти, отцу моему, иду я поспешно,

К тому, кто, выжив, в собранье богов был

принят и жизнь обрел в нем!

Я спрошу у него о жизни и смерти!

Эпос о Гильгамеше

Как сумасшедший, бродит он по кладбищам, всегда окружен злыми духами и привидениями. Он наг, и волосы его спутаны. Он смеется, он рыдает, он обмазывает свое тело пеплом и одет лишь в ожерелье из скальпов и человеческих костей. Он считает себя «добрым предзнаменованием», но на самом деле он «дурное предзнаменование». Он безумен, и любят его безумцы, и властвует он над духами тьмы.

Бхагавата Пурана (4, гл. 2–7)

профессор

17 декабря в семь минут второго, в день после субботы, умирает и падает прямо к его ногам, ударяясь о стекло, первая птица. К ночи Грецион насчитывает уже целую дюжину; почему такое число, неужто ангелы чернеют и падают, падают, падают, пролетая над ним – не в силах выдержать зловонное дыхание, ужасный запах изо рта? О да, он чувствует этот тифонов смрад. Как, откуда, почему?

Буря накрыла город, буря из черного снега, буря, ведомая звериным чутьем разрушительной стихии – Грецион пробирается сквозь нее, как ребенок ловит на язык черный снег – вдруг, растаяв, он станет живой водой? – и считает мертвых птиц, падающих с утра до вечера. Чума, чума, это чума, скорее звоните во все колокола, их не хватает мелодии Вселенной, гармонии сфер, звучащей в его голове!

Музыка не кончилась. Грецион слышит ее фоном: она то гаснет, то вновь нарастает; он спотыкается, падает в сугроб, хочет взлететь, но рваная рана зияет на его крыле серафима – или иное место уготовили ему в небесной иерархии? Он встает и, складывая руки дудочкой у рта, дует в этот волшебный рожок, взывает к концу, взывает к Гиперборее: неужели рано, неужели другие ангелы не справились? Нет-нет, он обязательно исполнит свою партию в этой симфонии! Весь день бродит по городу, как беглец – нет, нет, как пророк! – и дудит в волшебный рожок.

Грецион не спал всю ночь и не уснет теперь никогда, ведь сон подобен маленькой смерти; сон приносит кошмар, один и тот же, он уже видел его, с точностью до деталей: он стоит над холодным и побелевшим телом Лены с синими губами – только рыжие стрелки и волосы не померкли, – и смотрит, не в силах пошевелиться, как она тлеет на глазах, и шесть дней минует, и семь ночей минует, пока в ее нос не проникают черви, пока в глазницах не принимаются копошиться мухи – больше, больше, и вот они заползают уже в его рот и глаза, а потом он видит – будто со стороны, – как из могилы его прорастает голубая трава, и растет бурно, питаясь его кровью, его прахом. Здесь он просыпался, смотрел на часы – но они не показывали время, – а засыпая, видел все то же самое: повтор, повтор, повтор. И он больше не спит. Уже почти сутки, сутки, сутки.

Он убил ее. Убил ее, убил ее, убил ее. Принес в жертву, изнасиловал, задушил шнуром от утюга. Убилубилубил.

Где его вечность? Где Гиперборея? Эта ли буря – ее предвестник? Нет ответов. У него – нет.

Но он знает, у кого есть. Ту единственную. Седьмой этаж серой хрущевки, самая вершина великого зиккурата, вместо звезд и планет на небосводе – плесень на стенах; она умеет выбирать жилища, знает, что такое гламор уродцев-фейри, сгущает атмосферу, как волшебник Гудвин. Грецион нажимает кнопку звонка: раз, два, три, чтобы наверняка, ведь их когда-то было трое, а теперь она наконец одна; и вот она, великая и ужасная, встречает его, не готовая к маскараду, не ждущая девочку Элли с такой компанией – заспанная, растрепанная, в розовых тапочках, с серо-зелеными патчами под глазами; никогда не любила рабочие графики, ни пять на два, ни два на два, ни один через один, всегда вставала, когда хотела, и так же ложилась, но успевала все на свете, даже больше. Она ведет его по коридору, усаживает на кухне, спрашивает, чего налить, а он молчит: сказать нечего, слова – пустышки, их глушит симфония небесных сфер. Она наливает зеленый чай из буддийского магазинчика и, как есть, не переодеваясь, садится за стол, смахивает на пол карты Таро, лежащие вперемешку, двигает пепельницу с тремя ликами Гекаты, берет сигарету, закуривает. Затяжка, две, три – снова три! Почему она нарушает правила? Почему курит, почему попирает заветы его бабки?! – и он наконец признает ее, будто на миг пробуждается от дурного сна; нет, нет, не думать о снах, не засыпать, иначе они настигнут даже в жизни, и псы дикой охоты Песочного Человека растерзают его!

Он признает, признает, признает.

Ее, великую и ужасную, Карлу Рудольфовну Шпиц. Психолога, искусствоведа, медиума, оракула – нет, ведьму, ведьму, ведьму, по ее словам, потомственную, как и две сестрички; их всегда было трое – истинно Винни, Мэри, Сара! – и всегда они оставались неразлучны, хоть и недолюбливали друг друга. Но вот одна влюбила Грециона в себя, сварив приворотное зелье из ума и обаяния, а две другие прокляли его на веки вечные, похитили сердце, вырвали из груди и спрятали в медном сундуке на дне великой реки, и с тех пор он больше никогда не любил и не сможет полюбить, его сжигала только страсть, дразнила пышными формами распутная Афродита, а сейчас не сжигает уже ничего, только холодный черный ветер завывает в пустой клетке ребер. Они прокляли его в годы большой любви, его рвало и мутило неделю, он пропускал институт, но теперь обе сестрички умерли, уже пять лет прошло, а их руки, ставшие кривыми корнями и корявыми ветками, все еще крепко держат нити его судьбы –