тени, иначе сойдешь с ума, мой бедный Макбет, мой бедный Гамлет, шекспировский несчастный.

– И что мне делать теперь, Карла? Я не знаю! А когда не знаю я, есть только один человек, который поможет отыскать дорогу…

– Знаю. Я. А что сказал Федя? Нет, не отвечай. Вижу. Ты ему еще не говорил? Так и думала. Напиши, что у меня. Пусть не беспокоится. Он всегда беспокоится о тебе, а ты о нем совсем не думаешь. – Она лезет за новой сигаретой. Закуривает. – Что тебе теперь делать? Спать. Не забывать про лекарства. Иначе твоя голова, Грецион, просто…

– Она уходит от ответа.

Этот голос… как, почему винные пары вновь клубятся над ухом?! Дионис треплет волосы Грециона, вдруг оказывается на столе, прямо перед ним. Карла продолжает курить. Глупости! Почему он думал, что она увидит его наваждение? Почему надеялся?

– Спроси о другом. Ты ведь знаешь, о чем нужно спрашивать: твое время утекает сквозь пальцы, тик-так, а пятки Штерна сверкают. Гиперборея, профессор. Картина! Спроси об источнике, вот она, твоя Цирцея: либо превратит в свинью, либо даст ключи к вратам подземного царства, миру клубящихся теней, моему миру…

– Карла… нет, нет, послушай! – Грецион вскакивает, стискивает голову, морщится от фантомной – или настоящей? Как различить?! – боли, резко садится, хватает Карлу за руку. – Скажи мне другое. Как мне быть с картиной?! Как мне быть с вечностью?! Я должен…

– Забудь, Грецион. Забудь об этом. Вечность – яд для тебя. Она убьет… это он тебе нашептал, да?

Грецион просто кивает.

– Какая проницательность! – смеется Дионис, и голос его заполняет всю голову, ведь бог снова тает густым черным дымом, а когда возникает прямо за Карлой, то из глаз и изо рта его течет черная кровь. – Ведьма без колдовства, думающая, что ведает все, но не вкушавшая и не желавшая вечности, отдавшая любовь взамен успеха, позабывшая о семье, гниющей в земле, питающей мои лозы и насыщающей мой виноград…

– Хватит! – кричит Грецион, вскакивая со стула. Дионис смеется и растворяется дымом, а Грецион подбегает к Карле – та тоже встает, – и смотрит ей прямо в глаза. – Нет, нет, Карла, это не кончится никогда! Не кончится, пока я не доберусь до вечности… ты ведьма, ведьма, ведьма! Скажи мне, где сейчас эта картина, как отыскать ее? Как только я доберусь туда, как только шагну в снега Гипербореи, я все исправлю! Все, слышишь, все! Исправлю и нас с тобой…

– Грецион…

– Ты просто не хочешь говорить! – Он отшатывается в сторону. – Да, да, это твои сестрички! Старые ведьмы нашептывают, чтобы не давала мне ключей от алмазных врат вечности, чтобы они добрались туда раньше и, испив из Источника, иссушили его своим зловонным мертвым дыханием. Я не дам вам, слышите?! Не дам, не дам, не дам, повторяю трижды, для каждой из вас!

И он бежит с этого одинокого острова с фиолетовыми занавесками так, как не бежал никогда одурманенный Одиссей, но он ведь умнее, он уже чувствует злые чары; бежит, окрыленный башмаками Гермеса, и слышит, как смеются мерзкие сестрички, как трижды повторяют заклятье – all hail, Macbeth! all hail, Macbeth! all hail, Macbeth! – и их волей вылезают из земли могучие корни, и он спотыкается, падает на ступеньках, чуть не потеряв волшебный рожок; почти вслепую поднимает его, вырывается на улицу, в метель – по пути все больше мертвых птиц – и не понимает, почему редкие прохожие так спокойны, почему их не пугают музыка сфер и черный снег, вихрящийся над головами, застилающий небо, отбирающий жизни: пусть подхватит его, как бедную канзасскую девочку, и унесет к Источнику вечности, к чаше, из которой изопьет он черных студеных вод; или, может, они будут обжигающими, ошпарят кипятком губы, рот, язык, горло – прыгнуть в чан и там свариться, свариться, свариться!

Три сестры, три сестры, три сестры! О, они смеются, да, их хохот – в каждом шорохе, их тени отделяются от прохожих; они смеются так же, как много лет назад – когда принесли Карле, младшенькой из трех, его фотографии со студенткой, просто севшей слишком близко, ведь о личном пространстве в те годы не думал никто, никто не боялся уголовных дел и харассментов: ни профессор, ни актер, ни президент. Сестрички наговорили страшных слов, а Карла зачем-то поверила в их болтовню, не смогла противиться чересчур убедительным чарам, и он, вернувшись к ней однажды, нашел лишь закрытую дверь и лаконичную записку: что же там было, как вспомнить? Слова – боль, воспоминания – боль. По дороге Грецион заходит в супермаркет, покупает вино, успев за несколько минут за закрытия: часы стоят, он спрашивает время у прохожих, шарахающихся от его красных глаз, – и наконец дрожащими руками еле-еле открывает квартиру. Не снимая обуви, добирается до кухни, откупоривает бутылку и, не доставая стаканов или бокалов, пьет большими глотками. Он все понимает, понимает, понимает! Если не знает Карла, остается только один проводник к Источнику, нежно обнимающий его руками-лозами. Осушив бутылку, Грецион кричит на всю квартиру:

– Давай! Покажись! И покажи мне! Скажи, куда дальше!

И Дионис откликается на зов.

Клубится черным дымом, оставляя на полу черные кровавые разводы; через рот, через ноздри заполняет голову Грециона, его легкие, и вот уже сознание – как запотевшее зеркало, и мир обращается черно-белым, пресным: нет звуков, вкусов, запахов. Грецион разбивает бутылку и, держа осколок в руках, спускается на улицу – буря всё крепнет; он даже не закрывает дверь и слышит в голове убаюкивающий голос Диониса:

– Ваши тела лозами прорастают через черную землю и возвращаются в Аид печальными призраками былой славы, ваши тела – игрушки, гедонистическое наслаждение для нас, тех, кто кровь в ваших жилах, тех, кто ночь над городами, тех, кто ужас на кончиках пальцев…

Метель хлещет по лицу, царапает щеки, но боли нет, нет ничего. Грецион добирается до темного двора, который школьники облюбовали для игр с мячом, студенты – для поцелуев, а взрослые – для тайных встреч, – падает на колени, крепче сжимает осколок и режет себе ладони: сперва – правую, потом – левую. Горячая кровь – почему черная?! – падает на снег. Грецион слизывает ее с ладоней, откидывает кусок стекла – почему он холодный, почему превратился в лед, как его сердце?! – и вглядывается в черные узоры на снегу; кажется, там написано слово, но что, на каком языке, почему молчит Дионис, почему не дает больше подсказок?!

И вдруг он проваливается вверх, сидя на месте, в кроличью нору, к чертям и ангелам