– Может, все мы сходим с ума? А бедный Грец – самый адекватный из нас?

Она не ответила. И я не стал продолжать. Смотрел на кофе, как на страшное ведьмовское варево, зелье для старика Мерлина: влюбить, унизить и уничтожить, только так, никак иначе.

– Но, – вдруг нарушила тишину Карла, – кто такая Елена? Ты о ней ничего не сказал.

– Елена? – О, какой болью тогда отозвалось это имя в голове! Я поднял глаза. – Почему ты спрашиваешь меня про Лену?..

– Потому что он, наш полоумный Грецион, все время твердил о Елене. Елена, Елена, Елена – я не помню, чтобы у него хоть когда-то была такая помешанность на женщинах. В чем дело? Он все рассказал. Скажи теперь ты. Мне не хватает кусочков в этом психологическом пазле. Сам ведь ляпнул – я психолог, не ведьма.

– Ты чародейка, – подумал я. Слишком поздно понял, что сказал вслух. Карла, впрочем, только улыбнулась. Грустно. Холодно.

И я рассказал ей про Елену.

И снова – грустная улыбка. Следом – духовой оркестр тревоги в моей голове.

А потом я все понял сам: без помощи ведьм, психологов, чародеек.

И здесь мне снова придется отвлечься – как не хочется торопить события! – и перейти на другую тему, сфокусировать внимание на иной точке, подвинуть камеру так, чтобы в объектив попали и другие, не менее важные детали.

Ведь когда партия близка к завершению, когда просятся на губы сладкие «шах» и «мат», уже невозможно высыпать на шахматную доску новые фигуры, но одна такая все же появляется, вопреки логике и здравому смыслу. Я должен рассказать о ней.

Я должен рассказать о Тарасе Сундукове.

профессор

Дрянное место, дрянные люди – кабак, отмеченный копытом Мефистофеля, его дьявольскими фокусами, метаморфозами воды в вино – как иронична шутка! Здесь Грецион чувствует себя пленником, да, именно так: он – печальный Мальволио, поплатившийся за желтые подвязки, запертый в темнице, на грани сумасшествия, ждет своего священника, который на поверку – иначе быть не может! – окажется шутом-Дионисом, и снова зазвенят потусторонние бубенцы: динь-динь, динь-динь. Ведь ждет он Неназываемого.

Только утром после страшной ночи Грецион – не спавший, лишь задремавший на полчаса, но резко очнувшийся от кошмара, что разрезал черноту сновидений, – наконец понял, кто говорил с ним по телефону. Проверил по журналу звонков – смартфон ожидаемо барахлил – и убедился. Сначала думал, что его обманывают, что все куда проще: изучил сайты галерей Штерна по всему миру – всего нашлось девять, – но нигде ничего не увидел о новых поступлениях. Неужели тот испугался гнева Искусства, решил сохранить все в тайне?! Тогда-то Грецион и приготовился играть в шахматы со смертью – такой была каждая встреча с Неназываемым, его злым двойником, не-Фебом, анти-Фебом, рожденным запретным глотком магического эликсира Сатаны и претендующим на его место. Умываясь холодной водой, отгоняя мысли об искушении святого Антония – сейчас он так же будет бороться с темными силами, хитрить и извиваться! – Грецион ярче всего вспомнил лицо Неназываемого с отвратительными усиками, похожими на шматок зеленой волосатой плесени; лицо, напоминавшее о гусаре, которого слишком долго кормили масляными булочками, и вот он растолстел, раздулся, не влезал уже в положенные по долгу службы экипажи и не танцевал на балах, ведь слишком быстро выдыхался, но все равно искал свою Наташу: je t’aime, je t’aime Natasha! [13] И это мерзкое, будто сошедшее со страниц исторических журналов лицо смеялось над ним, ухмылялось пуще других недоброжелателей; в глазах лица, словно отсеченного от тела, жившего своей жизнью, плескалось склизкое удовольствие – тогда, после конференции, после фиаско, после первого касания рук Диониса… Да, да, Тарас был там – среди всех полубожков, стрекотавших по указке старца-председателя! Оля Мещерская, Оля Мещерская, Оля Мещерская: память подвела его, слишком поздно он вспомнил, к чему в голову лезло это имя. Что за совпадения, что за знамения?! Как она могла оказаться подругой Лены?!

* * *

Грецион крутил имя в голове, чтобы не спать, чтобы не видеть разлагающегося тела Лены, и память напала на него, когда, убежав от Карлы – ангела-хранителя, павшего и ставшего болотным ведьмовским чертом! – он сел на скамейку, тяжело задышал, закрыл глаза; вместо снов пришло воспоминание, и оно казалось таким настоящим, будто время повернулось вспять, будто это его, Грециона, наказание: прожить всю жизнь сызнова, не будучи в силах что-либо изменить! В какой день это случилось? Может, это тоже было воскресенье? Нет-нет, так не могло быть! Неважно, неважно, неважно! Грецион вспомнил себя усталого: сидел в университете допоздна, принимал экзамены – тогда еще мог, тогда не манила вечность! – растягивал один стакан кофе на несколько часов, чтобы не отвлекаться и прекратить мучения – свои и студенческие, – быстрее. И когда все наконец кончилось, когда он погасил свет, запер аудиторию на ключ и хотел уже вызвать такси, то услышал тихое всхлипывание. Пошел на звук, аккуратно, словно боясь спугнуть олененка у тела мертвой матери, и увидел на скамейке перед дверью деканата – никто уже не работал, – плачущую девушку. Не признал сразу. Сел рядом – она не заметила, – и только тогда догадался.

– Что такое, Оля? Что случилось? Почему вы еще не дома?

– Я не хочу домой, – выдавила сквозь слезы она. – Грецион Семеныч, идите. Я сама.

– Нет, Оля. – Он достал пачку бумажных платочков, протянул ей один. – В таком состоянии вы ничего не сможете сами. Поэтому рассказывайте. Я уверен, что смогу помочь.

Оля дернулась. Не взяла платочек.

– Почему сейчас вы говорите как он?

– Как кто? – Грецион не опускал руку с платком.

Он никогда не думал, что найдет в таком состоянии легкую на подъем Олю Мещерскую, любившую студенческие посвяты и поцелуи больше самой учебы, а потому не готовую бросать университет из-за плохих оценок – тогда она лишится всего этого и перестанет цвети, засохнет, загнется! На каждом курсе она меняла молодого человека, зато не меняла друзей: вместе с ними путешествовала, жила в хостелах, но обязательно возила с собой маску для сна и баночку патчей – последние вечно добавляла в виш-листы ко дню рождения. И почти никогда на памяти Грециона она не плакала, и никогда не дергалась, если с ней пытались заговорить – даже незнакомцы.

В тихом коридоре перед деканатом Оля не выдержала, разревелась пуще прежнего, все же взяла платок и рассказала; рассказала, что ее научный руководитель – она писала диплом, скоро должна была выпускаться, – сначала игнорировал ее, не отвечал на сообщения, а потом предложил встретиться