к жизни причудливые образы, которые казались частью реальности. Это было существование в полусне. Существование в гипнозе. Так и рождались мифы, мыслимые не как волшебные истории, а как правда – ведь они, в той или иной мере, ею и были. И, заключалось в исследовании, теорию эту весьма легко проверить: чем древнее культура, тем непонятнее, абсурднее ее мифы. Чем ближе к современности, тем больше рационализации: от вед к подвигам греческих героев и дальше, к страшным немецким сказкам, и дальше, к размашистому фэнтези. Так почему же мы сходим с ума? Может, просто тоскуем по тем временам? Устаем от реальности, ностальгируем по чему-то безвозвратно ушедшему, но не понимаем, по чему. Реальность давит, и, поддавшись соблазнительному развратнику-эскапизму, мы сбегаем в сны, в кино, в книги, в музыку – в мир фикций? А когда этого становится мало, когда, пристрастившись к героину выдумки, мы хотим еще и еще, то не находим ничего иного, как отключить рациональное и дать водам подсознания утопить себя: ведь там, на черном дне, наверняка покоится полная сокровищ Атлантида. И Золотая Антилопа нашего «я» выполняет обещание, а мы кричим «Еще, еще, еще!», пока золото не обернется угольками, а иллюзорные миры обузданного безумия из спасения, из кроличьей норы в страну чудес, не станут проклятием – на вратах их написано: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Мы возвращаемся в дивный древний мир без границ между явью и фантазией. И погибаем там. Но я заразмышлялся… мой бедный Грецион! Неужели он дал идеям Кассирера [12] захватить свой разум, продал душу ради мифологического мышления, не знающего разницы между субъектом и объектом и, что важнее, иллюзией и достоверностью? Мой бедный Грецион! Он позволил фантомам наполнить свою голову, позволил сумбурным мыслям взять верх… и стал Джибрилом Фариштой, безумцем, не ведающим, что безумен; не в силах понять, что пало на их плечи – дар или проклятье, – оба выбрали дар, а потом, уверовав, что их призрачный золотой рожок может накликать судный день, наконец-то поняли: не дар, не проклятье. Благословение. Уж не знаю, читали ли вы Пфейффера… Как удивительно, что Штерн, со слов Грециона, цитировал его! Я читал. И не могу избавиться от мысли, что мой бедный Грецион вдруг, волей небесного драматурга – неужели опять поспорили Бог и Мефистофель на небесах, и поет хор ангелов, и грядет новая сделка? – стал живой метафорой Европы, до ужаса боящейся, что время ее сочтено. Европы, создавшей так многое в наш век банок томатного супа, но вдруг осознавшей, что все – пустое. Что станется с Микки Маусом? Что станется с Варкрафтом, с крысами Бэнкси, с цифровыми галереями, с Бэтменом и тысячей новых мифологических героев, рожденных масскультурой, когда мир накроет новый потоп? Буквально ли, образно – какая разница? Найдут ли наши потомки покрытые ржавчиной и илом статуи Микки Мауса, лишенные рук? Отыщут ли в густых джунглях, некогда бывших мегаполисом, храм цифровой валюте и геймингу? Все, что мы создали, все, что создаем, – иллюзорно. Одна культурная тряска, один поворот шпенглеровского колеса цивилизаций – все, конец. И тогда-то, поняв это, старушка-Европа затряслась, ей захотелось остаться в вечности – так, чтобы помнили не только шпили Саграда Фамилии и улочки Монмартра. И она начала искать. Цеплялась за каждую возможность, постепенно сходила с ума… И старые фантомы, рожденные на сломе эпох, призванные поспорить с догмами христианства, подняли головы вновь – Дон Жуан, Дон Кихот, Фауст, Гамлет; вся порочная четверица. Я не могу избавиться от мысли – хотя звучит так натянуто, так волшебно, так слишком литературно! – что он, мой бедный Грецион, вобрал черты и пороки каждого из них; он, мой бедный Грецион, и был Европой, сердце которой бьется в клетке порочной четверицы вечных героев. Возможно, я вас утомил. Но события – прошедшие и грядущие – даются мне с трудом, приходится отвлекаться на абстрактные мысли, прокрастинировать. Но я возвращаюсь к делу.

Я возвращаюсь к Карле.

В день, когда Грецион пришел к Штерну, в день, когда погибла Лена, после утренней встречи я, все еще встревоженный, вернулся к своим делам. Никто не предупредил меня ни о походе к Штерну, ни уж тем более о том, что мою картину, эту страшную, проклятую вещь, собрались выкупать. Я помню, как сидел, разбирал рабочую почту и отсматривал задания студентов – дедлайн продлевал уже дважды, а они все никак не заканчивали, – как вдруг на телефон пришло уведомление. От Штерна.

Смартфон чуть не выпал из рук. В сообщении – всего одно слово. «Убийца». Попытался позвонить – не помогло. Номер заблокировали.

Я начал звонить Грециону – он не брал трубку, потом телефон и вовсе стал недоступен. Я строчил ему во всех возможных мессенджерах, написал даже на рабочую почту! Тишина, никакого ответа. Только потом, когда я трясущимися руками насыпал кофе в джезву, пришло одно-единственное сообщение – лаконичный, как «иду на вы», ответ на волну моих посланий.

«Я у Карлы».

И я рванул к Карле. Она встретила меня молчанием. Только когда мы уселись за стол – там еще стояла его недопитая кружка, – сказала:

– Он безумен, Федя. – Она отпила из своей фарфоровой чашки. – Мне даже не нужно смотреть на кофейную гущу, чтобы понять.

– Ты психолог. – У меня совершенно не было настроения поддерживать ее глупые шутки. – Твоя кофейная гуща, твои свечи, твое колдовство…

– Мои сестрички за такое сожрали бы тебя с потрохами. – Она усмехнулась, но вдруг снова посерьезнела. – Он все мне рассказал. Расскажи теперь и ты.

И я рассказал: про картину, про Гиперборею, про его болезнь, про таблетки, про безумие, про бога Диониса… Она слушала второй раз, слушала с точки обзора другого человека, хмурилась, сопоставляла факты.

– Вот оно что, – остановила меня Карла, когда речь зашла о Дионисе. – Я чувствовала что-то такое. Когда он был здесь.

– Шутишь?

– Нет. Я не про богов, Федя. Я про то, как от него… пахнет подсознанием, как оно липнет к пальцам и к коже, будто бы…

– Только не говори, что будто бы…

– Будто бы вино, – все же закончила она. Сняла с плиты кофейник, налила мне кофе. Я уже не мог пить, просто пялился на мутную поверхность и грел руки, обхватив ладонями кружку – для гостей у нее были большие.

– Карла, скажи. – Я долго держался и не задавал вопрос, но не выдержал. Собрался с силами. – Только честно, без шуток. Ты ведь тоже… ты тоже… ты видела черный снег?

Она ответила тут же:

– Да. И он говорил об этом.