Мы ехали августовским поездом. Редко летали самолетами, не столько из-за экономии, сколько ради, как говорил мой бедный Грецион, «поддержания студенческого духа». Мы, на правах преподавателей, чтобы не смущать студентов, покупали отдельное купе: иногда попадались попутчики, иногда – о, волшебные дни! – нет. Порой, наболтавшись и насмотревшись на пейзажи днем, под вечер ходили к студентам, общались с ними, пели песни под гитару – эх, были бы у меня такие преподаватели, я бы, я бы…

Простите. Слишком много говорю о себе.

Так случилось и в тот раз: вдоволь наговорившись со студентами, мы вышли в коридор. Темнело, поезд прибывал ранним утром, но спать не хотелось совершенно. Мы с Греционом стояли у окна – вдалеке уже виднелось темно-синее море, – и молчали, смотрели, думали каждый о своем. И тут я вздрогнул. Грецион спросил:

– Ты веришь в вещие сны, Феб?

– Надеюсь, тебе снилась кошка, – пошутил я, как обычно. Дурак! – И ты собираешься трактовать это по Фрейду.

– Нет, я серьезно, – вздохнул Грецион, крепче вжавшись в поручень. Будто боялся упасть.

– А о таких вещах разве можно говорить серьезно? Ты последний, от кого я ожидал такое услышать, Грец.

– Мне… – Он сглотнул. – Мне снова стали сниться империи смерти, Феб. И никак не перестанут. Как думаешь, к чему это? Или я просто… переработал?

– Просто не думай об этом, – я махнул рукой. – И выспись как следует. Кошмары юности – не повод мучить себя догадками. Мучаться мы будем завтра, под солнцем.

Как мог я! Как мог я быть таким безалаберным, просто махнуть рукой и сказать такое! Как мог не связать его странный обморок и вернувшиеся кошмары, как мог вновь не настоять на походе к врачу! Теперь менять что-либо поздно. Остается только рассказывать. И вот ведь смешно – и жутко! – как все это еще повторится. Вокзалы. Поезда. Разговоры. Но не смею забегать вперед…

До лагеря ехали на видавшей виды машине, которую трясло на каждой кочке, но студенты – все пятеро, двое моих, трое Грециона, – только смеялись, пока Грецион опять шутил про подземный мир. Мне казалось, в этот раз он не шутит. Но я не слушал предчувствий! Списывал все на тряску и солнце, от которого уже покраснели шея и руки.

Мы прибыли и разошлись. Своих я отправил рисовать море – знали бы, как сложно передать его настроение, каким нужно обладать мастерством! – а Грецион привычно отвел студентов к раскопу археологов и, аккуратно склоняясь над каждой находкой – монетой с благословением Аполлона, осколком вазы, металлической сережкой, – рассказывал мифы и легенды, вспоминал всевозможные теории, шутил, конечно, на мой счет: «На раскопки с Фебом! Нам должна сопутствовать удача! Мы должны раскопать статуи юных обнаженных дев!» После он сам спускался со студентами в раскопы, где, под его чутким руководством, следуя советам и указаниям археологов, они кисточкой помогали смахивать пыль с новых находок, учились не разрушать историю, как любимец Грециона, авантюрист Шлиман, а бережно извлекать ее из-под слоев времени. Потом он, неунывающий и, казалось, никогда не устающий, обливаясь потом, водил их по морскому берегу и по утесам, возвращался на обед, только чтобы съесть фруктов – их привезли на той же разваливающейся машине с ближайшего рынка: персики, нектарины, клубника, виноград и, конечно, огромный мяч-арбуз – и выпить горячего чая. В жару он только так и делал.

– Ты не хочешь передохнуть? – спросил я его тогда, набивая рот клубникой.

– Нет, – пожал он плечами. – О, и прости, среброкистый мой Феб, я украл твоих студентов на прогулку.

– Ты так делаешь каждый год. – Я искал рукой салфетку, чтобы вытереть губы. – Мог уже не извиняться.

Мы рассмеялись. А что нам оставалось делать? Мы же не знали, что произойдет.

– Но правда, Грец. – Я все же попробовал вразумить его еще раз. – Отдохни. Раз ты так беспокоишься о своих империях смерти…

– Это меня от них отвлекает. – Крышка термоса с чаем в его руках дрогнула. – Шоу должно продолжаться, Феб! Особенно когда оно лечит.

Весь день я просидел за рисованием: пытался переосмыслить Дядьку Черномора, который, подобно русалочке, рождался на моей картине из морской пены! Убрал мольберт только к вечеру, когда устали глаза, когда зажглись лагерные костры и запахло жареным мясом. Всегда думал, что так бывает только в книгах. Так насыщенно. Так по-настоящему. Студенты уже вернулись, общались с археологами, укутавшись в куртки – ночи здесь холодные, опасные, смертоносные. Грециона рядом не было. Студенты сказали, что он просил не ждать его. Обещал присоединиться. Разминулись они всего пятнадцать минут назад.

Когда начались песни под гитару, – прошел уже час, если не больше, – я забеспокоился по-настоящему. Встал, получше укутался в куртку и пошел в ночь, к раскопу, к палаткам. Кричал «Грец! Грецион!», но тишина была мне ответом. Самым страшным. Почему я просто махнул рукой? Почему не проискал его больше десяти минут, списал все на его характер, вернулся к костру и даже задремал? Почему подумал, что хватит бегать за ним, как за ребенком, взрослый мальчик, справится сам, ведь мои силы не бесконечны, я должен думать и о себе? Почему?! Разбудили меня крики. Студенты отошли справить нужду, а после решили прогуляться к морю, посмотреть на его ночную безмятежность, может поймать одного двух-призраков. Прогуливались мимо раскопа и услышали стоны. Заглянули туда – и нашли Грециона. Он лежал там, смотрел на звездное небо холодными глазами, шевелил губами, но ничего не говорил. Когда мы достали его, то увидели кровь на одежде; пришлось ехать на старой машине с ближайшую больницу. Рану на руке перевязали, ногу – порвал мышцу, он прихрамывал несколько месяцев после – сказали лечить. Его оставили на ночь. Конечно, я остался с ним. Ему сделали укол, и он задремал, но под утро проснулся, чуть ли не вскочив с койки, и наконец заговорил. Первое, что он мне сказал, было: «Ты все еще не веришь в вещие сны? Я видел империи смерти, Феб, пока лежал там. А еще – я видел голубую траву». Я просил его отдохнуть. Умолял сходить к врачу. Но на следующее утро он заставил отвезти его обратно в лагерь, где продолжил рассказывать и показывать, пусть и ходил сильно медленнее. Он не слушал меня. Но теперь…

Теперь я видел страх в его глазах. Когда-то Грецион рассказывал мне – вычитал в инновационном исследовании – что в древности люди не различали яви и сна, что подсознание, тогда еще необузданное – да-да, господин Фрейд! – проникало в их повседневность и вызывало