прямо здесь, в университете. И она согласилась: не хотела, чтобы четыре года учебы прошли зря; хотела сдать все вовремя, сделать в лучшем виде, чтобы блеснуть перед новым молодым человеком – пророчила ему славу в «Что? Где? Когда?», так умен и очарователен он был с ее слов – и поступить дальше, в магистратуру, чтобы продолжить эту питающую радостью студенческую жизнь. И тогда ее научный руководитель – о, она называла имя, Грецион не хочет вспоминать его, нет, слишком близко столкновение с ним, хватит, хватит! – сказал, что ее работа никуда не годится. Увидев навернувшиеся слезы, пообещал помочь ей, если она поможет ему, избавит от одиночества, утолит его потребность в любви, которой он всегда был лишен, в отличие от – тут Оля сглотнула, – этого вашего Грециона Семеныча, народного шута. Тогда Оля поняла, что у нее нет выбора. Сперва они просто гуляли вместе, он приносил цветы, брал ее за руку, водил по городу, иногда приобнимал за плечи; Оле он был отвратителен – его щеки, его потные ладони, его гусарские усики, – но она заставила себя полюбить его так же, как заставляла полюбить многие предметы – философию, логику, теорию медиа. И влюбилась. Нашла свет во тьме. «Полуфабрикат, а не любовь», – хотел сказать Грецион, пока Оля сморкалась в его бумажный платочек, но вместо этого спросил:

– И что случилось? Если вы влюбились, как говорите, по-настоящему, то почему сейчас плачете?

Она продолжила.

Тем утром он, ее научный руководитель, предложил встретиться, обсудить работу, обещал угостить латте с карамельным сиропом – она никогда его не любила, но заставила себя полюбить ради него, и вкус этот зачастую снился ей в беспокойных снах, – и поговорить, о чем ей захочется. Она, испившая приворотное зелье, изготовленное самолично, в турке на плите съемной квартиры, пришла, и тогда он, действительно купив латте с карамельным сиропом, впервые поцеловал ее, сначала в щеку, потом в шею, а потом начал трогать ее бедра, залезать под юбку – она так обожала их, всегда тратила крохи стипендии на что-нибудь модное, – и принялся шептать, что его услуги стоят больше, что им обоим пора взрослеть. Оля дернулась, вскрикнула, и он отстал, побоялся взглядов бариста и одного-двух посетителей; Оля махнула рукой, опрокинула их чашки, пролила липкий карамельный латте на его колени – он вскрикнул от боли, – и убежала домой. Лежала, плакала, разговаривала с соседкой по комнате, пока та, вечно расспрашивавшая о Греционе, гладила ее по волосам и молчала. А потом поняла, что у нее нет выбора. Что она не защитится. Пришла сюда в поисках его, своего любимого – как хочется выплюнуть это слово! – но не нашла, будто он не пришел специально. Получила от него сообщение: «Подумайте над своим поведением». Не желая возвращаться домой, осталась здесь. И, когда все ушли, разревелась.

Грецион дослушал. Положил пачку бумажных платочков на скамейку. Больше не стал предлагать.

– Идите домой, Оля. Поспите, закажите себе вкусной еды.

– Как могу я, если… – Она подняла на него заплаканные глаза.

– Тише! – Грецион приложил палец к губам, улыбнулся. – Утро вечера мудренее. Помните, мы писали с вами курсовую на первом курсе?

Она кивнула.

– Что я вам тогда говорил? Давайте себе отдыхать, Оля. – Грецион встал. – А что говорил еще? Ну же, помните, как рассказывал вам о волшебных помощниках? Считайте, что вы поймали говорящую щуку.

Грецион ушел. А на следующую утро, раньше всех, явился на кафедру – туда, где обычно сидел, закопавшись в бумагах, он, Олин любовник, и без того недолюбливающий Грециона, но после того утра… зачем, зачем вспоминать это?! Чтобы сбежать от реальности?!

– М, это вы, Грецион Семеныч. – Он, Неназываемый – да, надо бежать от реальности, это имя подходит как нельзя лучше! – даже не поднял голову от бумаг. Что-то подписывал и шмыгал носом. – Какими судьбами так рано? Утро – не ваша стихия. Как экзамены? Как ваши дипломники?

– Отлично. – Грецион сел напротив. – Сегодня у меня станет на одного больше.

Неназываемый замер. Щелкнул рукой. Посмотрел на Грециона.

– В каком смысле?

– В таком, – Грецион склонился и схватил Неназываемого за воротник старого, воняющего молью пиджака. – Что ты совсем охренел!

Откуда в нем такие слова?! Откуда такая ярость?!

– Выражения! И с каких пор мы перешли с вами на «ты»! Это… – запищал Неназываемый, но Грецион не дал закончить.

– С тех самых, как твои руки и губы полезли куда не надо. – Он отпустил Неназываемого. Тот чуть не свалился со стула. – Поэтому послушай, говорю один раз, меня сложно вывести, но у тебя получилось! Либо ты потеряешь все, либо просто придешь в себя и забудешь об этих играх.

– Вы слишком давно ставите мне палки в колеса! – перебил Неназываемый. – Из-за вас…

– Это называется гиперфиксация. Не переводи тему. Либо ты убираешь свои руки и мысли от Ольги Мещерской и она пишет диплом у меня, либо… либо ты теряешь все. Потому что о твоем карамельном латте узнает каждый. Выбирай.

Неназываемый молчал. Бешено бегал глазами. И наконец просто кивнул, осклабился.

– Будьте вы прокляты! Знали бы вы, как я вас…

– Я много рассказываю о проклятьях, но не верю в них. Продолжай ненавидеть меня – но не трогай Ольгу. И никого больше. – Грецион встал, бросил холодный взгляд на Неназываемого. – Ударил бы. Узнаю еще раз, и тогда…

Грецион хлопнул дверью. Тяжело выдохнул. Тем же утром явился к декану и, стараясь сдержать обещание – сделать так, чтобы тот ничего не узнал о карамельном латте, – уговорил передать Олю ему, ссылаясь на ее и Неназываемого конфликтные отношения, на семейные дела, просил сделать исключения, понимал, что спохватились они слишком поздно, готов был взять лишнюю нагрузку и обещал, что не будет потом жаловаться. Когда декан вызывал Сундукова, тот просто кивнул. Оля, неожиданно для всех, защитилась блестяще: долго обсуждали ее, долго обсуждали Грециона, и никто не обращал внимание на Неназываемого, таящего злобу, на тень среди теней…

А потом Оля Мещерская пропала. Нет, нет, Грецион вспомнил одно имя, значит пора перестать убегать от другого! Пора перестать убегать от Тараса Сундукова.

* * *

Сейчас, сквозь пьянящий дым кальянов, несмотря на плохое освещение – горят только темно-синие неоновые вывески, – Грецион узнает это лицо и, как всегда, первым делом обращает внимание на глаза: они бегают туда-сюда, Тарас не в силах сосредоточить внимание, отвлекается на каждый атом, на всякую пылинку. О, как хочется, чтобы слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы ! Тарас наконец садится.