без утайки. Вы думаете, у него действительно был друг в той далекой северной галерее? Вы думаете, им действительно двигали корыстные побуждения поменьше работать? Брехня – вот что я скажу! Простите, что так грубо, но не могу, не могу подобрать иных слов… Узнав о случившемся из интернета – как ни пытались Штерн и хозяева отеля законсервировать информацию, нашлись особенно пронырливые админы у пары телеграм-каналов, – Тарас, как он написал в проклятых мемуарах, «просто почувствовал, что к чему», а еще «помнил рассказы Оленьки о подруге, боготворящей профессора, который лишил меня любви, который украл у меня дипломницу!». Не веря в знаки судьбы, он все же разглядел их – и хотя бы раз решил довериться. Что сделал Сундуков? Написал Штерну. Написал и рассказал о своей ненависти к презренному профессору, о желании справедливости… Не знаю, с каким лицом читал это Эрнест Штерн, ценитель Красоты и Искусства. Однако знаю, что он ответил – сказал, куда направляет картину, в какую из множества галерей. И тогда два этих паука – опасный, хитрый, золотой и серый, старый, дерганый, – договорились, не договариваясь ровным счетом ни о чем. Но все… все еще впереди.

Откуда я знаю это? Как могу залезть в чужие головы, в чужие жизни? Нет, я не волшебник, как ни хотелось бы – будь я им, всего один взмах палочкой, и время потекло бы вспять, и, обладая нынешним знанием, я исправил бы ошибки, изменил бы ход истории… да кто не мечтал об этом? Но я, повторюсь, не волшебник. Я предполагаю. Собираю историю из отрывков.

Тарас мечтал стать свидетелем падения Грециона и всячески ухищрялся, чтобы паруса корабля забыли сменить с черных на белые и царь Эгей самовольно кинулся бы в пучину первобытного моря винного цвета, добавив безмятежному пейзажу новых красок – красок своей крови.

Он мечтал об этом долгие годы, и наконец ему подвернулся шанс; не дожидаясь возращения Тесея, он сам толкнул старика с обрыва, смеясь и улюлюкая. Море приняло жертву, облизываясь.

Когда-нибудь, найдя силы, я напишу такую картину: напишу, вопреки своим привычкам, маслом на холсте, и будет там печальный, падающий с обрыва мой бедный Грецион, и белые чайки – немые зрители его козлиной песни, – и бушующее черно-бурым море, и корабль с черными парусами, и двуликий Янус (один лик – Сундукова, другой – Диониса), и плачущие нимфы да сатиры на далеком лугу, и, очевидно, вопреки законам логики, вопреки законам природы – черный снег, оседающий на цветущих оливах. Но сперва я должен закончить эту историю. Антракта не предвидится, но скоро занавес опустится, и можно будет поделиться впечатлениями, отругать – или восхвалить, – режиссера и актеров, выпить шампанского, коньяка и съесть бутерброд с белой рыбой; но все это потом, потом, потом.

Сейчас – мой черед выйти на сцену.

бог

Ты видишь чашу чистого солнечного золота; она – первородный огонь, она – яркий всплеск сознания. Чашу крепко держат костлявые пальцы благородного Парсифаля, девственного рыцаря, последнего стража на этой дороге, полной волшебных врат и воющих церберов. Блестящие доспехи его – лунное серебро, волшебный мифрил [14], – повредила голубая трава, и оплела кости, и завилась сквозь пустые глазницы, и вместе с ней разрослась плоть моя, лозы мои, черные, гниющие, уставшие, полные густых теней царства Аида и жарких поцелуев-страстей красавицы Персефоны.

Ты видишь эту чашу? Возьми ее. Она твоя. Твоятвоятвоя.

…но помнишь ли, что сей Грааль – из Люциферовой короны?

профессор

Ранним утром, когда спят даже вечно шумные улицы мегаполиса, он насчитывает еще пятнадцать мертвых птиц, заходит в кофейню, под пристальным взглядом напуганного бариста просит бутылку воды и запивает горсть таблеток – обезболивающее, теперь только оно, разных видов, форм и цветов, ведь ничто, кроме чудесных пилюль-самоцветов, не глушит боль от разрастающейся голубой травы, ее не выкорчевать, музыка Вселенной только дает ей силы. Голубая трава поет – а с ней, ужасающим дуэтом, планетарные сферы. Когда бариста выдыхает, Грецион спрашивает время – часы все еще стоят – и, получив сдержанный ответ, хочет уйти, но бросает взгляд в небольшое круглое зеркало, видавшее всяких клиентов: уставших офисных работников, замученных студентов, обреченных нищих, растерянных пенсионеров и стильных дам, вечно поправляющих прически. Хочет рассмотреть себя – так ли покраснели глаза? – ожидает увидеть отекшие веки и понурое лицо, но только отшатывается. В отражении Дионис: стоит в той же позе, ухмыляется, а за спиной клубится черный дым. Грецион посильнее сжимает в руках волшебный рожок – скоро, скоро придет его час, и пламенем вспыхнет голубая трава! – и выбегает прочь, но теперь инстинктивно смотрит на отражения в витринах и панельных окнах, и видит его – себя? – Диониса, Дионис, Диониса. Стоит ему вновь сложить ладони, набрать воздуха в легкие и заиграть волшебную мелодию, как отзовется легион духов и ангелов, и явится его армия чудесных археологов в дыме джиннов, и он прикажет ей копать, копать, копать, искать Гиперборею, но аккуратно, так, чтобы ничего не повредить и в конце концов провалиться наоборот, наугад, пропасть… Куда пропал он сам? Куда пропал он сам? Куда пропал он сам?

Кудакудакудакуда?

Апельсиновый рассвет – как реклама апероля в бесконечных кафешках, 1=2, выгодное предложение, успейте купить! – он встречает на вокзале: среди дремлющих закутанных стариков с огромными чемоданами, носящихся туда-сюда непосед-детей и сомнительных личностей, ошивающихся в темных углах, полупьяных, полубезумных и, очевидно – потому Грецион сторонится их, – видящих всех фантомов, всех призраков, всю волшебную свиту из разноцветных кадавров безумия, шагающую по пятам. Кто же он: король, серафим, Дионис, блуждающий отшельник? Как понять, если потерял собственное отражение? Ответ на губах, и он шепчет его, проговаривает вслух, чтобы удостовериться: скорее найти Источник, все ответы там, они ждут, ждут, ждут…

– Простите? – звучит странный искаженный голос, будто со дна волшебный лампы – неужто исполняется его желание, прямо сейчас, без всякого труда, одним взмахом палочки феи-крестной? Грецион удивленно смотрит на соседку в зале ожидания. – Куда-куда?

– Вы что-то спрашивали? Простите, я…

И она повторяет вопрос – что-то глупое, праздное, не имеющее ценности, пустой знак светской беседы, столь обожаемый в стороне Германтов, но ведь весь мир – теперь их сторона; нет, не сторона, страна: страна цифровых копий, искаженных мнений, бесчисленных двойников, пластиковых кукол, что реальнее людей, и таких же пластиковых мечтаний, не подлежащих вторичной обработке, разлагающихся сотни лет и отравляющих ядовитыми парами – дыши этим смрадом слишком долго, и обязательно опустишься на дно, и былые мечты покажутся волшебными историями, которым нет места