все было как прежде, – пауза. Глубокий вдох. – Я хочу, чтобы все было как прежде. И больше ничего. Пусть…

Феб встает. Отходит к фонарному столбу. Делает затяжку, две.

– Пусть даже я не буду твоим другом. – Грецион замирает. Перестает дрожать от холода.

– Что?

– Ты сам захотел. Пожалуйста. – Пока Феб говорит, Грецион встает, медленно подходит к нему так близко, что они вот-вот столкнутся носами. – Я всегда говорил, что ты чересчур романтичен. Напомнить, что времена романтиков прошли? Они могли простить себе убийство, они могли со всех ног бежать к фантомной цели. Ты, Грец, дитя бетона и стекла, пожиратель замороженных полуфабрикатов мечты, отвратительных на вкус. Ты живешь в здесь. В сейчас. Я сказал достаточно на твоем языке?

– Нет. – Грецион убирает руки от лица, поднимает глаза.

– Хорошо. Хорошо. Тогда объясню еще раз. Как не друг. Как тот, кем ты хочешь меня видеть. – И вдруг Грецион вскрикивает.

Феб тушит окурок об его не закрытое свитером запястье.

– Нет, нет, нет! – Он резко встает, пятится в сторону поезда. – Хватит, Феб, не смей! Кто ты такой, чтобы стоять на пути к Источнику?! Кто ты такой, чтобы осквернять сладкие песни Кхидра, Александра, Геродота, Понсе де Леона?!

Феб не идет следом. Молчит. Смотрит, как Грецион забирается в вагон. Грецион замирает. Трет запястье. Почему он молчит?! Почему не кричит, не машет руками, не сыплет проклятиями?!

– Так сделай это сам, – подсказывает Дионис. – Прокляни его. Прокляни…

– Из-за тебя, – он скрипит зубами, повторяя то, что слышит над самым ухом, это голос черного бога, он наслаждается, он единственный помогает. – Это все из-за тебя! Ты проклял картину! Ты заставил меня склонить голову перед алтарем Диониса! Ты заставил меня принимать помощь Сундукова! Ты, ты, ты, ты, ты! Феб! Феб! Феб! Будь проклят!

Он бежит в купе, тихо открывает дверь карточкой, ложится на нижнюю полку – рожок на месте! – закутывается в одеяло с головой и ждет, пока поезд тронется; не дает себе уснуть до самого утра, ворочается, дрожит, в духоте и темноте видит образы, пока первые лучи слабого солнца не прорезают мрак, не заставляют вылезти из-под одеяла; шатаясь, он отправляется за чаем – расплескивает половину по дороге. Стакан наполовину пуст – или Пруст? Или Поллок? – и Грецион всматривается в свое чайное отражение, но видит лишь потустороннюю ухмылку черного бога.

Северный город встречает легким морозом, вокзальными кофейнями, серыми домишками, шпилями городской ратуши, мертвыми птицами у ног – три, пять, семь, – и замерзшими лужами; Грецион видит в каждой Диониса, свое новое отражение, вздрагивает, но шагает дальше; чужие чемоданы гремят колесиками по брусчатке, а он приехал без вещей, чтобы проще было лететь на порванных крыльях. Залезает в телефон – экран мутный, – забивает адрес нужной галереи; даже не думает брать такси, водитель увезет не туда, заблудится в лабиринте старого города, поддастся сладкому пению ресторанных сирен на берегах реки памяти и грозным окрикам синеблузых полицейских у врат иного мира. Его дорога – в Гиперборею, его дорога – вниз, сквозь сотни тысяч кроличьих нор; только паромщик Харон знает верный путь, но медные оболы давно вышли из моды.

Ноги подводят. Грецион шатается, как пьяный – неужто кровь стала вином? – врезается в случайных прохожих, извиняется на трех разных языках, но не слышит ответов, не слышит даже себя – музыка в голове гремит, планеты поют все громче, их сферы звучат в унисон; он натыкается на столбы и мусорки, взрослые сторонятся его, покрепче хватают детей за руки, зато ближе подходят попрошайки и сумасшедшие: видят, видят, конечно, видят, как летучими мышами из пещеры подсознания вырываются и вот уже кружатся над головой образы-чудовища, порожденные сном разума. Но Грецион идет, сверяясь с мутным экраном телефона, следует за красной точкой навигатора…

А потом видит в небе солнечную колесницу – огненные кони несутся, не замечая ничего и никого, но всадника нет, они сами по себе, они – дикая звериная стихия; и колесница проносится над домами, озаряет солнце, пока вдруг не раздается мелодия нимф и сатиров, пока навстречу огненным коням не налетает черный вихрь, сносящий все на своем пути; и кони, оставшиеся без всадника – без Феба, без Феба, без Феба, это ведь он виноват! – не останавливаются.

Они сталкиваются с мраком – и мир рождается заново. Грецион падает вместе с десятком других людей, чувствует, как обжигает спину – рухнуло Солнце? Феб все же остановил колесницу? – и наконец перестает слышать музыку. Лежит на животе. Смотрит на забинтованные руки. Кровь на губах, кровь на щеке. Люди кричат. Люди тянут его за ноги. Что-то где-то ярко пылает. Что-то. Где-то. Где-что. То-то. Веки тяжелеют.

Темнота.

бог

Я стал твоей кровью – сладкой, виноградной, – что прольется на Голгофе и оросит адамов череп, я стал твоими мыслями – сладкими, туманными, – что низвергнут до прелюбодейства с матерью, я стал твоей плотью – мягкой, податливой, – что истлеет под могильным камнем, я стал твоим смыслом, я стал тобой, я был тобой, я буду тобой, я – океан черных вод фантазий и желаний, я тень Эдипа, я – часть той силы, без который нет тебя.

Чего же ждешь? Испей меня.

художник

Ну вот и все – сеанс окончен, свет погашен, особо нетерпеливые уже уходят из зрительного зала, и огромные тени их пляшут на киноэкране, когда они, стараясь не мешать другим, горбятся, скрючиваются и, доедая остатки попкорна, хлопают дверьми. Неблагодарные, так и не увидят сцены после титров.

Боги, как бы мне хотелось, чтобы это было просто кино! Увы. Конечно, я купил билет на тот же поезд, как только узнал, куда собирается мой бедный Грецион. Конечно, я думал встретить его уже в северном городе. Но судьба распорядилось иначе. Зачем проснулись три старухи, почему решили вновь диктовать нам, наконец создавшим иллюзию побега из их царства шелковых паутин рока, свои правила?.. Аннушка уже разлила масло, а я уже вышел покурить; выкурил три сигареты – больше обычного, – когда пришел Грецион. Почему все в этой истории троится, что за магия зеркал?

Не подумайте, что жизнь мало чему меня учила! Я понимал: обычные слова тут не помогут. Убедился, когда увидел красно-желтые, усталые, опухшие и… нет, я не могу произнести это слово, но должен, должен… и… безумные глаза. Взъерошенные волосы, дикий звериный взгляд, кривой голос и нервные движения. Так мог выглядеть кто угодно, но только не мой Грецион; не тот, с кем я познакомился в юности на одном из полуподпольных концертов в маленьком душном