клубе, где девушки теряли сознание, а молодые люди пользовались этим, чтобы, надев картонную маску рыцаря, познакомиться, закрутить роман на пару вечеров; не Грецион, который, когда мы сдружились – оказалось, жили в соседних домах, – предложил занимательное состязание: в дни особо бешеные и нервные пить теплое пиво или, как он шутил, абрикосовую, что нальют – проигрывал тот, кто сдавался раньше, не мог больше терпеть несусветную гадость. Проигрывал извечно он, а я никогда не поддавался – так не хотел терять пальму первенства. Боги… пусть он хоть десять, хоть сто раз выиграл бы в те дни! Лишь бы избежать произошедшего… Да, я решил поговорить с ним на перроне. Да, случилось то, что случилось. Да, я просто дал ему сбежать. Да, выкурил еще пару сигарет и вернулся в поезд, лишь когда услышал грозный голос проводника.

Что еще мне оставалось делать? Не дать сомкнуться силкам Сундукова… нет, слишком громкие слова для такого мерзкого человека! Не дать сомкнуться силкам обманчивой вечности.

Следить, как за малым ребенком. Как и всегда. Мой бедный Грецион вечно вляпывался в передряги и обычно выходил сухим из воды либо потому, что сам находил в себе силы справиться со всеми лишними рабочими проектами, взятыми на себя, либо потому, что я вовремя оказывался рядом. Не подумайте, я не хвастаюсь! Думаете, он мало делал для меня? Наоборот, порой мне казалось, что друг без друга мы не сможем: одного затянет в бесконечную пучину веселья, а другого – в непроглядный мрак. Я всегда думал, что его – в веселье, меня – во мрак. Вышло наоборот… Но это он помогал мне, когда я, не помня себя, видя одну только мглу, кричал на престарелую мать из-за какой-то глупости – она опять начала слишком опекать меня, что казалось неприемлемым, – после чего ехал хоронить ее: сердце оказалось слабым, а дурные мысли о никудышном сыне – слишком густыми; это он помогал мне, когда в приступе необъяснимого гнева я жег все свои мольберты так, что чуть не устроил пожар в доме; и он звонил первым, когда я наговаривал грубостей, больше не в силах держать себя в руках, быть идеальной версией себя. Теперь я пытаюсь помочь ему, чем могу. Если могу. Что происходит с нами, когда мы бежим за пустыми целями, когда все наши желания – просто призраки, побуждающие оступиться на пути к заветному? Мир наполняется туманом, а мы, странники черных веков пластика и глобального потепления, тотальной отмены и обоюдоострой толерантности, пробираемся сквозь поля и болота, видя один лишь огромный кафкианский Замок на холме. И вот мы наконец внутри – но понимаем, что стерли ноги в кровь, что забыли имена родных и близких, что заложили душу в обмен на теплый ночлег и наваристый суп; обращаемся тенями отцов Гамлетов в стенах чудного Замка – или, если повезет, его бесконечными наваждениями-чиновниками, – а дальше вдруг оказываемся в чужих глазах кумирами в блестящих латах, и вот уже, сами того не понимая, побуждаем оступиться на пути к заветному, не пожалеть ничего, чтобы добраться до пластикового Замка. Грецион шел в этот Замок босиком, вдоль оживленных ночных дорог, не жалея ног – простите искаженную музыкальную цитату, – и до последнего не понимал его природы. Хотя сам ненавидел подобные вещи: ругал студентов за слепую веру в кумиров, добившихся высот правдами и неправдами; проклинал пластилиновые, шаблонные книги и фильмы, лишенные какого-либо подтекста; презирал модных в одно время куколок Барби – циничный апофеоз, как он говорил, мира пластиковых мечтаний, мира бесконечных банок томатного супа, мира копий, неотличимых от оригиналов и оригиналов, меркнущих рядом с копиями. Но я не виню его. Не имею права. Когда-нибудь я тоже брошу все и отправлюсь в далекий путь до стен ужасного Замка в поисках спасительной метаморфозы. Когда-нибудь мы все отправимся туда – каждый своей дорогой. Не нужно просить предсказателей предугадать день и час этого рокового решения; я скажу вам сам: это случится в миг, когда, как мой бедный Грецион, мы, не оставив ничего вещественного (и существенного) в этом мире цифровых копий и удобоваримой гениальности, устрашимся забвения.

Ведь, в конце концов, все, что остается от нас – истории. Стихии неизбежно разрушат могильные камни и небоскребы, некогда принадлежавшие нам. Да, все, что останется – истории. А им, чтобы цвести по весне, нужна плодородная почва: они пускают корни в научные открытия и литературные шедевры, в инновационные исследования и гениальные картины, в кулинарные ухищрения и воинские подвиги.

Мой бедный Грецион хотел возделать эту почву и пустить в нее корни, но под ногами оказалась лишь безжизненная глина. Теперь я исполняю его мечту – дарю бессмертие этими словами.

Но хватит лирики; простите, мысли сами пускаются в пляс, мне нужно думать, чтобы не сойти с ума, чтобы вдруг тоже не увидеть за окном черный снег, не услышать сокрушающую сознание музыку сфер.

Да, повторюсь, я не мог отпустить его одного – не составило труда узнать, каким поездом отправляется мой бедный Грецион; поезд всего один, ходит единожды в сутки, за несколько часов до отправления последние билеты стоят состояние, дешевле облететь вокруг света за восемьдесят дней на воздушной шаре. Самолеты? Нет, самолеты давно не летают, вечная непогода, вечный холод, леденеют прямо в небесах или, влекомые страшным вихрем, закручиваются и, раскоряченные, падают где-то, видимо, в Канзасе. После нашего ночного разговора на перроне я окончательно убедился, что решение пустить стрелу вслепую и отправиться следом было на сто процентов правильным. О, мой бедный Грецион!.. Слепа не только любовь, но и дружба. Я шел за ним по северному городу серых полутонов, как частный детектив, не хватало только мультяшных деталей: чрезмерно большого носа и такой же большой лупы, – а он, казалось, не замечал меня. Или умело делал вид, что не замечает. Так или иначе, мы вышли на людную центральную улицу – не припомню названия, даже не сверялся с картами. Я не терял Грециона из виду, пока не натолкнулся на нее.

На Карлу Рудольфовну Шпиц. Понадобилось время, чтобы найти хоть какие-то слова, отойти от шока. Она, в лавандовом пальто – и как только не мерзла? – смотрела на меня, ухмыляясь. Смиренно ждала, пока я смогу заговорить.

Я вновь обрел голос.

– Карла?! Нет, погоди! Мне же точно не кажется? Что ты тут делаешь…

– Нет, тебе не кажется, – хмыкнула она. – Я не ведьма, Федя, но я хороший психолог – я, как и ты, прекрасно понимаю, что за ним нужен глаз да глаз. Особенно