– Не чувствую что?

– Шлейф идей и образов, шлейф безумия? Ах, ладно, что я тебе говорю. Забудь. Так, красивая метафора, не больше.

– Знаешь, что больше всего мне не нравится в происходящем? – Глазами я искал Грециона в толпе, но не находил. Как мог так быстро потерять?! – Что все метафоры слишком резко становятся реальностью. Врываются в жизнь. И что нам с ним делать? Ждать, пока он найдет картину? Сдавать в больницу? Нянчиться?

– Он пошел туда. – Она заметила мой метающийся взгляд и указала в нужную сторону. – Давай прибавим шагу, а то потеряем.

– А как же безумный шлейф? – хмыкнул я. О, тогда еще было до смеха, казалось, что все закончится глупой шуткой и парой дружественных похлопываний по плечу!

Карла промолчала.

И когда мы вновь нашли его, когда подняли головы, чтобы увидеть черный снег, падающий с непомерно низких небес – больше никто, казалось, не замечал, – когда уже хотели ускорить шаг… тогда мир взорвался – нет, не мир, конечно же, я преувеличиваю; взорвалось что-то на той улице, брызнул фонтан металла, крови и плоти, и мы, чуть оглушенные даже на большом расстоянии, увидели, как падает бедный Грецион, как толпы смыкаются вокруг него и других раненых, как гудят сирены полицейских машин и карет скорой помощи чудной, непривычной расцветки.

Я испугался, но не запаниковал. Карла, как показалось тогда, тоже. Видимо, мы оба понимали, что все не может закончиться так просто – жизнь любит даже самые трагичные истории завершать стильно, с чувством, толком, расстановкой; жизнь – не кино, но очень старается быть на него похожей.

профессор

– Что я делаю не так?

Он сидит на причале у мутной черноватой воды; в зарослях камыша плещутся нимфы: по-птичьи щебечут, по-лягушачьи квакают, сплетничают, и среди них – он знает, он уверен, – Семела, печальная зеленоглазая фиванская царевна, мать Диониса, оплакивающая деяния своего черного сына. В воздухе – болотная гниль, воздух густой, как мутная жижа, и нет на небе ни луны, ни звезд, ни солнца; откуда свет?

– Что я делаю нет так?

Он спрашивает у пустоты, но отвечает ему старуха, сидящая рядом – плотная, почти шарообразная, но невесомая, как призрак, с длинными зелеными волосами, поросшими ракушками и водорослями, с желтыми зубами и папиросой во рту. Ему отвечает жестокосердная бабка, чья зеленая кровь капает в воду с прогнившего причала, и идущие по воде круги забавляют нимф, обсуждающих, видимо, его и ее; бабка кладет тяжелую, почти каменную руку ему на плечо и говорит – как всегда, как когда-то давно, в детстве; говорит одно слово, неоспоримое, подводящее итог тысяче многомудрых речей его хитрого деда.

– Все.

Она говорила это страшное, магическое «все», когда он ненароком разбивал фамильную керамику с голубоватыми дельфинами, которую дед с трудом перевез через границу; когда дрался с соседскими мальчишками, защищая бабкину честь, не давая называть ее старой ведьмой; когда обижался на всех вокруг, не желал идти спать, выключать свет, расставаться с книжкой; когда, став постарше, приводил домой неподобающих, дурных – с бабкиных слов – девушек; когда ссорился к отцом, который и предложил назвать его Греционом – потому что всегда мечтал об экзотическом имени в мире серых сталинских высоток, пересматривал «Стиляг» до смертного одра. Отец вечно закипал, когда Грецион, натерпевшийся в детстве издевательств, собирался пойти в паспортный стол и сменить имя – не поменял только потому, что сперва было некогда возиться, а потом отец умер. Сохранил из уважения к нему. Слово холодным ветром проносится над водой, колышет плачущие ивы, треплет его, Грециона, волосы. Он смотрит на бабку, но она не обращает внимания – глядит куда-то вдаль, ищет море, которое, как у старого-престарого Патриарха, у нее давно украли.

– Но почему? Я пошел на сделку с вечностью. Я пытался показать им, пытался доказать, но они не слушали – почему они не слушают?! Это ведь они вынудили меня начистить жертвенный алтарь, они подкинули волшебный рожок, они завели музыкальную шкатулку оглушающей мелодии сфер…

Вековечная бабка гладит его по голове и вдруг поворачивается со скрипом, как старые, с проржавевшими петлями дубовые двери Тамерлана, давно поросшие горькой полынью. Все еще не опуская на него сияющих глаз без зрачков, все еще выискивая море на горизонте, говорит:

– Ты ведь все понимал правильно, ты знал, где вечность страшная, коммерческая, недоступная, обещанная жадным раджам и глупым царям, а где – настоящая, светлая, сиюминутная. Так зачем ты оступился? Зачем все же решил отыскать то, чего не существует? Зачем погнался за картиной? Зачем пустил столько жизней под откос, чтобы найти ее – холодную и монолитную? Ты ведь даже не знаешь, что ждет тебя там, за волшебным полотном среброкистого Феба. В вечности, видишь ли, времени нет; вечность – это всего-навсего мгновение, которого как раз хватает на шутку.

Зачем она цитирует Гессе, зачем, зачем, зачем? Его бабка, никогда не ценившая книги, заложница эпохи фельетонов и чудных кроссвордов – нет, теперь уже и в его голову лезут слова магистров игры! – читавшая лишь сказки вслух, не может говорить такое. Что, если перед ним – Бессмертный? Гладит его по голове, утешает, открывает глаза на правду; значит ли это, что он нашел вечность? Где, где волшебный райский рожок – пусть ангелы заберут его отсюда, пусть вернут крылья, пора спешить, время нас, король, не ждет, короли смертны, их не спасают даже котлы с кипящим молоком, а он – уже не смертен, он возвращает вороньи крылья, он черной тенью взмывает в небеса без солнца, луны и звезд, он занимает престол короля воронов, чтобы исклевать, истязать голубую траву, что поет, голубую траву, что крушит железо, сталь и его кости, голубую траву, что растет прямо здесь, у берегов, у ног нимф… А нимфы смеются, будто слышат его мысли, и он хочет схватить камень, бросить в них, спугнуть, как ободранных кошек. Но он замирает. Не потому, что под рукой нет камней. От жестокосердной бабки теперь пахнет перебродившим вином, и рука уже не гладит по голове, а с силой тянет его за волосы, и холодная, липкая, черная кровь капает на шею, пока Дионис шепчет – нет, нет, уже кричит! – и тянет все сильнее:

– Просыпа-а-йся! Пора встава-а-ть!

Пульсоксиметр ноет – пип, пип, пип, – плачет загробным воем по его загубленной душе, и все нерожденные младенцы ревут, дергаясь от ужаса – пип, пип, пип. Грецион открывает глаза. Белая палата, белые простыни, белые стулья, белые халаты; в халатах – что они здесь делают?! –