Кто ты – Сундуков? Колдун, мидийский маг, видавший рождение Христа, дядька Черномор, очерненный Мерлин, соблазненный богатством, или Саруман многоцветный, безумный старец? Ктотыктотыктоты?

Грецион вскакивает, хватает кружку, разбивает об пол – демоны боятся огня и грохота, демоны боятся огня и грохота, демоны боятся огня и грохота, – а Сундуков сидит, улыбается, не двигается. Только глаза все так же бегают. Вниз-вверх-влево-вправо-вниз-вверх.

– Нет! – кричит Грецион что есть мочи. – Нет, ты не посмеешь! Это ты! Ты не заберешь у меня вечность! Ты не заберешь у меня Гиперборею! Услышь мой трубный глас и сгинь!

И он наконец-то складывает руки дудочкой, хватает волшебный рожок и трубит в него; и небо тут же застилают тучи, оно дрожит, опускается ниже, и идет черный снег, заставляя всех – или кажется? – открыть рты, и налетает жуткий ветер, и гремит страшная музыка конца, ведь семь ангелов опрокинули чаши, семь ангелов присоединились к его жуткой симфонии, и все вокруг глохнут, глохнет даже сам Грецион. Воспользовавшись мгновенным замешательством, кидает рожок и бежит прочь из змеиного гнезда. Снег ударяет в лицо. Грецион теряется во внезапной, страшной черной метели. Вылетает из тапочек и бежит уже босиком, пусть ноги будут в кровь, тем паче так Бессмертные увидят, как он исстрадался, так допустят его сделать глоток! Он теряет галерею из виду, но быстро находит. Поднимается по мраморным ступеням, открывает дверь, натыкается на охранников – жалеет, что бросил волшебный рожок, уже собирается сражаться, но те лишь просят показать билет – он купил онлайн заранее, но телефон разряжен, теперь Грецион молит о зарядке, и над ним сжаливаются; десять минут он сидит на корточках, зажигает экран, открывает QR-код. И его, босого безумца, поставившего на уши весь Иерусалим, пропускают – может, это часть заговора хитрого Каифы? Кто верховодит этой галереей, кто запирает входы и выходы? Галерея – бездна. Черный матовый пол, такие же стены – лабиринт отражений, зеркальная версальская зала безжизненного космоса, – помпезные, старинные, с тонкими лампочками вместо свечей люстры. Нет времени, нет пространства, что вверху – то внизу, что внизу – то вверху. Пред ним – девственное чрево вселенной, где перерождаются вещи, где он переродится, омытый слезами далеких звезд. Из черноты вдруг является Дионис, подходит совсем близко и шепчет сладко-сладко, испив нектара поэзии:

– Найди ее. Она ря-я-дом. Я ря-я-дом.

И Грецион ищет, но теряется в бесконечных залах галереи, где на черном блестящем мраморе мерцает его отражение-Дионис. Мечется из зала в зал, из зала в зал. Пугает посетителей, но смотрители – спокойны; подкупили ли их тридцатью серебряными долларами? Зал, зал, зал, зал, зал… Он хочет кричать, хочет плакать, хочет рвать волосы, но…

Находит ее. Вот она, перед ним, в центре зала. Занимает, подобно кувшинкам Моне, словно всю стену и плесенью ползет по другим, хотя на деле – лишь отведенное ей место в позолоченной раме. Дыхание выравнивается. Сердце бьется медленно-медленно, как у ожившего мертвеца. Грецион видит, видит, видит! Картина движется: покачиваются на ветру виноградники, кружится невозможный черный снег, светит бледное солнце – Феб наблюдает за своими владениями, Феб присматривает за свой картиной.

Пахнет вином. Грецион знает – Дионис рядом. Дионис ждет.

Делает шаг, второй, третий. Закрывает глаза, глубоко вдыхает…

…и тут же падает, поскользнувшись, потому что его сбивает воинственный берсерк, опьяненный соленым кровавым зельем – чем еще объяснить такую прыть? – Сундуков собственной персоной, нервный, тяжело дышащий. Он отталкивает Грециона, заходит за веревочное ограждение, кидается на картину и ударяет по полотну кулаками – оно лопается со звуком, тысячекратно превосходящим мощь большого взрыва, – а Сундуков, глухой ко всему, рвет, рвет, рвет холст, но изображение продолжает двигаться, и все сильнее буря на улице… Даже тут слышно, как стонет ветер.

Грецион вскакивает. Грецион кричит, плачет. Грецион глохнет от музыки сфер, Грецион поддается манящему звуку флейт и бросается к картине; толкает Сундукова, хватает обрывки, слышит, как смеется Дионис, и смех его становится воздухом, колючим, слишком густым, легкие не справляются, и тогда…

Грецион падает. Падает то ли вверх, то ли вниз, то ли сквозь затвердевший воздух, то ли сквозь ледяную корку холодных озер – несется в вихре клубящегося черного дыма, сменяемого то тусклым светом умирающих звезд, то заревом всепоглощающего пламени, будто солнце – рядом, перед самым носом. Он падает, летит в нору – во скольких уже побывал? – ко всем чертям и ангелам, к духам земным небесным, к…

Падает, ударяясь – хрустит толстый сук, еще один, и еще, и еще – и вдруг видит, как ломает своим многократно отяжелевшим телом иссохшие, прогнившие изнутри ветви Иггдрасиля, летит мимо ствола, поросшего грибами, изъеденного жуками и червями, воняющего трухлявой древесиной, умирающего – или давно умершего. Облетают сухие листья, теряются в водовороте страшной бури, не прекращающейся даже здесь. Он видит корни, истощенные, гниющие, покрытые вязкой черной слизью, подточенные вредителями – эти вздутые вены мироздания из последних сил удерживают мир или миры – один, два, девять, сотни, тысячи; удерживают его на границе тут и там, на пороге избушки старухи с костяной ногой, сделай шаг – назад не вернешься. Пахнет ужасно, запах – как из его рта: гниль, мертвечина. Смерть. Падение прекращается. Грецион ударяется оземь и, на миг оглохший, тут же слышит громогласную музыку сфер – она заглушает даже мысли. Небо мерцает и искрится разрядами фиолетовых молний, гневом сотен громовержцев, характеры у них – скверные, власть – великая; небо штормит, идет волнами, но никакого неба на самом деле нет, только непроглядная чернота и страшные вспышки света – причудливая зарница, которую Грецион в детстве так любил рассматривать через цветные стеклышки калейдоскопа, пока не становилось страшно, пока не оглушал первый раскат грома, пока жестокосердная бабка не кричала: «быстро домой!» Небесные вспышки отражаются в черной, зеркальной, занесенной невозможным снегом земле, и мимо проплывают густые черные виноградники, шустрыми лозами тянущиеся вверх, и вот уже совсем рядом огромные черные монументы, может – храмы, может – обсерватории: резные массивные колонны и пирамидальные вершины столбами черного заледеневшего дыма прорезают пейзаж, торчат зубами драконьей пасти, протыкают несуществующее небо Гипербореи.

Это то, что есть на самом деле? Или то, что он желает видеть?

Неважно. Здесь пахнет вином. Здесь Источник – он слышит его журчание!

Делает шаг и преодолевает многие километры, будто шагает по воде – смотри, смотри, апостол Андрей! Легкий, невесомый, призрачный, тень в мире теней, слышит перешептывания фантомов – может, Гиперборейцев? – чувствует их незримые осуждающие взгляды, и наконец видит его. Там, на возвышении – на