холме Бен-Бен, Голгофе, горе Синай? – Источник с черной застоявшейся водой, покрытой цветной пленкой; у Источника чаша из черепа – бедный Берлиоз, что стало с тобой! – поросшая, сомнений быть не может, голубой травой; никакого золота, никаких рубинов, никаких изумрудов. И внизу у Источника смиренно сидят – не обсчитался ли? – двадцать четыре старца, двадцать четыре Бессмертных с мутными лицами – и Моцарт, и Гёте, и Шлиман. Двадцать четыре Бессмертных в белых одеждах, лишь четверо – в золотых: четверо алчущих вод Источника, четверо его, Грециона, проводников, темных апостолов – не телец и не орел, не лев и не ангел, а Кхидр, Понсе де Леон, Геродот, Александр. И они, Бессмертные, только и делают, что смеются – но Грециону некогда разбираться, над ним ли, над суетной жизнью ли, над вечностью ли. Шаг, другой, и вот он – ноги замерзли, глаза болят, как больно, как больно! – уже держит в руках чашу; берет ее и чувствует, как под ногами шевелится предательская голубая трава, что поет, голубая трава, что крушит железо, сталь и его кости, – въедается в них ненасытной гусеницей, обтачивает, но боли нет, есть лишь разочарование. Быстрее, быстрее! Он зачерпывает густую черную воду и вдруг чувствует, как ноги сковали виноградные лозы. Дионис – вокруг головы кружат золотистые пчелы, – сидит рядом, на каменном краю Источника, словно на руинах древней крепости, и насвистывает безумную мелодию, взывая к танцу сатиров и менад, и они действительно пляшут среди заснеженных виноградников. Дионис ухмыляется, растворяется черным дымом, липнет к телу и, не обретая формы вновь, говорит так громко, что дрожат камни, что прекращают хохотать Бессмертные.

– Пей, – говорит он. – Пейпейпейпокаестьшанс! – Голубая трава поет, и эта безумная мелодия – сфер, Диониса, сатиров, голубой травы, – наполняет все существо Грециона. Кипит кровь, руки давно обратились в кости, оплетенные голубоватыми листьями, но и кости недолговечны, они рассыпаются в прах, ветер пеплом разносит их по миру… И тогда, пока кубок не выпал из рук, Грецион касается отчего-то иссохшими, как после годов странствий по пустыне, губами черной воды – горько-сладкой, пресно-соленой, остро-кислой, – и уже опрокидывает кубок, чтобы сделать первый – единственный! – глоток, больше ему не надо…

художник

Стойте! Я снова должен вмешаться, снова прервать собственный рассказ, потому что я хочу…

Нет, нет, кого я обманываю?! Я не хочу. Не могу. Не смею приблизиться к финалу. Вы не видите слезы на моих глазах, но, может быть, чувствуете их на бумаге. Я расскажу вам все. Все, что было после. Все, что происходит сейчас. А потом верну к моему бедному Грециону. Верну к Гиперборее.

Я пишу эти строки прежде всех остальных, пишу в телефоне, скрючившись на скамейке около судебного зала, в ожидании приговора. Я знаю, что скажут, врачи точно не ошибутся – скажут «невменяем», ведь процедура длится уже слишком долго. С тех пор… с тех самых пор… скоро вы все узнаете. Не буду торопиться.

Когда мы с Карлой сидели в душном полицейском участке, постепенно расстегивая все пуговицы, и выслушивали иностранную речь, Грецион кричал и плакал, пока наконец не позвали доктора, чтобы сделать укол; и когда Грецион обмяк, когда уснул, я на миг увидел его прежнего. Того, кого хотел вернуть. Кого до сих пор пытаюсь. Нас с Карлой привлекли как свидетелей, и мы рассказали все – к чему было врать? – на что полицейский в форме, записывающий за нами, только грустно поцокал. Пока он звонил по телефону, пока говорил то спокойно, то на повышенных тонах, я смотрел то на спящего Грециона, то на Карлу. Видел, как побледнело ее лицо и – почему я снова не обратил внимание на вездесущее знаки! – будто посерели глаза.

Еще в той галерее с бездонным полом я понял, чем все закончится. И для Грециона, и для мерзавца Сундукова. Депортацией и медицинской экспертизой, а дальше… Что же, этого не знал никто из нас, но я чувствовал, как продолжает дергать паучьими лапками неугомонный Эрнест Штерн, хозяин галереи, главный потерпевший…Сперва было судебное разбирательство, как шутила Карла – она находила в себе силы! – «не отходя от кассы». Мы сняли номер в гостинице, на всякий случай где-то на неделю, но лишние ночи сгорели. Все прошло на удивление быстро. То ли Штерн, не желавший затягивать, поспособствовал, то ли мы потеряли счет времени – Сундуков отделался крупным штрафом, пусть и пытался уболтать всех допрашивающих его, убедить в своей невиновности, но не смог поспорить против своих драгоценных фактов (я уже рассказывал вам, что ума не приложу, как он погасил этот штраф), а Грециону назначили судмедэкспертизу… узнав, он брыкался и кричал, плакал, говорил, что больше не даст зачаровать себя белыми стенами, иначе никогда не треснет эта скорлупа, иначе он никогда не освободится… Их депортировали. Сундуков улетел добровольно. Грециона отправили под конвоем – непонятно было, боятся ли два парня его, или, наоборот, посмеиваются, как над шутом. Когда самолет взлетал – мы с Карлой взяли билеты на тот же рейс, вызвались помочь, проследить, – мне казалось, что вот, пришло время всем нам рухнуть на землю, икаром разбиться об острые камни и положить конец страшной истории или, быть может, очнуться от дурного сна, покинуть плен Греционовых империй смерти… Тот полет нас слишком сильно трясло. Я был готов ко всему. Тем более к тому, что случилось дальше.

Теперь все кончилось. Суд, уже здесь, на родине – я досидел на той скамейке до последнего, а Карла не пришла, плохо себя чувствовала, – признал моего бедного Грециона невменяемым. Он уже не кричал, не плакал, не брыкался – просто смотрел в пустоту. Что нашептал ему Дионис? Или его бабка? Теперь он часто говорит о ней… А Эрнест Штерн, планы которого, очевидно, пошли вкривь-вкось, даже не затребовал штрафа, сказал, что главный ущерб – оскорбление Искусства! – нанес Сундуков, после той истории будто бы растворившийся в городских тенях – может, гусарские усики его стали усиками таракана? Нет, нет, опять я пытаюсь обмануть себя! Вы все знаете о мемуарах. О карамельном латте… И Эрнест Штерн – зачитывали заверенное письмо от него, – признал, что самым справедливым наказанием будет пребывание в лечебнице. В психушке, как он выразился. И приговор был приведен в исполнение. Я не хочу говорить, что делали там с ним! Вы все… вы все увидите, почувствуете, услышите. Теперь я хочу рассказать о другом.

О том, что стало с его вечностью. О том, что стало с нами.

В те дни, пока я обзванивал знакомых, чтобы