попробовать перевести моего бедного Грециона в место более чистое, светлое, доброе, – впервые радовался, что живу там, где мышление олигархическое стало частью заводного механизма человека, – я ходил в его квартиру, чтобы прибраться, полить цветы, сесть за его рабочий стол и, вдохнув, на миг закрыв глаза, написать все эти строки, их бесчисленную вереницу; порой мне казалось, что они мерзкими сколопендрами заползают мне в уши, что я слышу хохот Диониса, и тогда… я просыпался. Делал кофе, выпивал почти залпом – три, четыре, пять ложек сахара – и думал, что присваиваю его, Грециона, жизнь – а потом понимал, что это невозможно.

И в один из таких дней, возвращаясь с работы – в университете все, конечно, уже были в курсе, новости – что чума, как не пытайся их замять и исказить, – я остановился прямо у подъезда и сперва не понял почему. А потом открыл рот и застыл. В тающем снегу – близилась весна, какая-то необычно ранняя и теплая, будто братья-месяцы извинились перед всеми нами, молили простить черный декабрь, январь и февраль, – лежали гвоздики и красные розы, раскрашенные фигурки из Вархаммера, плюшевые игрушки Loony Tunes, открытки с мифологическими сюжетами и небольшие издания Куна; все это – вокруг фотографии смеющегося Грециона, одной из тех сделанных тайком, что потом используются для мемов и без конца появляются в группах и чатах; я ведь говорил ему – это тоже вечность!

Я смотрел на этот стихийный мемориал – будто бы Грецион действительно разбился в авиакатастрофе или погиб во время взрыва, – и понимал, что не могу ничего положить сюда. Что ничего класть не буду. Ведь у меня есть слова и воспоминания, от которых я хочу, вы не представляете, как ужасно хочу убежать – но не могу себе позволить.

А Карла умерла. Иссохла быстро, спустя пару месяцев после случившегося в галерее; так, будто была гасительницей колдуна, делившей с ним силу и здравомыслие – я вычитал это в какой-то книге, – так, будто сестрички наконец затребовали ее к себе, поняли – она в их власти! Она умерла во сне и, когда ее нашли – повезло, что быстро, у одинокой Карлы никого не осталось, но именно в тот день к ней должен был явиться очередной клиент, боявшийся решить проблемы самостоятельно и алчущий магии, именно он забил тревогу, – она лежала с улыбкой на лице, и на груди ее не хватало только таблички «Я ни умирла». Уверен, пчелы спели о ней колыбельную

И теперь я храню память о них обоих. Я убираюсь сперва в одной квартире, потом – в другой (Карла переписала завещание незадолго до смерти), и ее я не смею продать, будто боюсь чего-то невозможного, волшебного, хотя, казалось бы, чего мне бояться после всей этой истории? Я приглядываю за стихийным мемориалом – дворники не убирали его еще до того, как я попросил, видимо, чувствовали что-то особенное, – и внимательно слежу за цветом последнего тающего снега; потом везу цветы на могилу к Карле, сижу там и курю, мечтая посмотреть на себя со стороны – наверняка похож на героев бесконечных ТВ-сериалов, – а потом еду в санаторий – не хочу говорить лечебницу, это место правда куда лучше, – к Грециону, где разговариваю с ним о произошедшем, записываю, порой привожу апельсины, вкусный чай из его некогда любимого буддийского магазинчика, шоколадки, но ест он обычно неохотно. Хотя бы сны вернулись – интересно, радуется ли он черноте, или все еще видит свои империи смерти, или Морфей благословил его чем-то другим, сладким?

Я делаю все это не только потому, что хочу сохранить память о них… Да, вы заметили, я эгоист – а кто не? – и чувство вины за случившееся тяготит мою душу так, как тяготило карман несчастного Фродо могущественное кольцо. Каждый раз я уверяю себя, что сделал все возможное, и каждый раз сомневаюсь. Но что мне остается? И еще – вы наверняка заметили, что я не говорю ни о жене, ни о детях. Никогда не думал о семейной жизни, слишком многое препятствовало ей: работа, творчество, друзья; да и моя семья давно осталась в маленьком северном городе. Почему не говорил раньше? Не хотел отвлекать. А теперь… а теперь я боюсь, как бы самому не сойти с ума. Возможно, я и заведу семью, но лишь бы проклятье моей картины – надо было поверить в него сразу и порвать ее в ту же ночь! – не коснулось их, пока я буду гладить сына – или дочь? – с женой по голове во время новогоднего марафона «Гарри Поттера». Пока же… Остался только я, воспоминания и истории.

Не было больше никакого черного снега, никаких флейт, никакой Гипербореи. Но однажды ночью…

Я написал картину. Мне снова кажется, что она шевелится, но теперь я точно уверен – это оптическая иллюзия, ведь я намеренно использовал необходимые оттенки и нужную перспективу. Я изобразил его, моего бедного Грециона, падающего со скалы в винные воды – уже рассказывал вам об этой идее, – и поставил картину в гостиной. Возможно, когда-нибудь ее увидит галерея, неважно, маленькая ли, большая ли, но пока вижу только я и моя совесть. И, когда, совершив свой ритуал памяти – две квартиры, мемориал, кладбище, санаторий, – я возвращаюсь домой и хочу плакать от чувства вины, не смываемого ни святой водой, ни вином, ни водами Источника, я просто сижу, смотрю на собственную картину и понимаю…

Что вы наверняка уже слышали эту историю о профессоре Греционе Родосском.

А значит, все не зря.

профессор

Его вырывают с корнем: мир кружится, гремят взрывы – нет, господин Шлиман, вы не дождались, вы слишком рано начали взрывать новую Трою! – звук перепутывается со светом, пространство – со временем, и снова несутся мимо прогнившие ветви мирового древа, и смеются Бессмертные, но их смех меркнет перед тем последним, что слышит Грецион в этой Гиперборее, в этой волшебной стране счастливых солнечных долгожителей, спрятанной за дверцей платяного шкафа сознания; меркнет перед яростным, сводящим с ума хохотом Диониса, перед его отчего-то великанской фигурой, перед черными – в винной крови, – губами и такими же глазами, в которых Грецион видит свое отражение: глаза красные, волосы растрепанные, на голове – венок, на губах – черная кровь. А Дионис смеется, смеется, смеется, и вдруг разрывается пламенем, и рождает мир – ибо мир есть, будет и был вечным огнем, – бренный, плотный, лишенный даже мечтаний о вечности; и заходит солнце над Гипербореей, и, и, и…

…и Грецион