него говорили. Сижу, курю – все еще четвертая сигарета, – жду попкорн, пью красное колхидское вино, грущу по исчезнувшему счастью. И чему удивляюсь? Больно. Конечно, больно, когда двигаются тектонические плиты души. В окно вдруг настойчиво бьется белый голубь, будто не понимает, глупый. Закашливаюсь, расплескиваю вино на шорты, чуть не роняю сигарету; чему опять удивляюсь? Голубятня рядом, в десяти минутах ходьбы, а хозяин там – тот самый настоящий волшебник, седой загорелый старичок, вечно шутящий, что слишком много в юности отправлялся в командировки на юга, вот загар никак не сойдет. Под Новый год наряжается Дедом Морозом, получается вылитый, говорит, ради такого даже стоило отъедать пузо, жаль, сетует, борода плохо растет; ходит по домам бесплатно, детям раздает конфеты, взамен только иногда просит угоститься печеньем – говорит, надо держаться в форме до следующего Нового года. На Восьмое марта всем соседкам – живет тут же, на последнем этаже, – дарит тюльпаны, год за годом чередует цвета: красные, желтые, синие, фиолетовые, однажды достал даже черные, тогда они были большой редкостью; сам радовался сильнее женщин – добыл, смеялся, ведь добыл! Настоящий волшебник, счастливый человек с огромными незримыми крыльями давно выращивает белоснежных, как перины сказочных королей, голубей – с тех пор, как умерла жена; уже десять лет прошло. Честно рассказывал – думал, не выдержит; никогда не пил, но ночью просыпался в холодном поту – снилось, что давится водкой и вешается. Думал, может это знак судьбы? И уже почти решился, когда привычный кошмар сменил сон с голубем. Говорит, голуби – маленькие ангелы.

И так светится счастьем на этих словах его полное, загорелое лицо, что сразу понимаешь: верит, да так сильно, что у самого за спиной – все говорят, не врут! – незримые крылья. Счастливый человек с огромными незримыми крыльями…

Тушу сигарету, хотя ее еще курить и курить. Машу руками, пытаюсь развеять дым – словно стыдно перед седым волшебником. Все же выключаю конфорку, подхожу к окну; сама не понимая почему, открываю. Голубь так и сидит на подоконнике, смотрит непонимающе.

– Ну что ты прилетел, ангел? – говорю ему

Голубь все же пользуется приглашением. Садится на подоконник, укоризненно изучает окурки – не дергается, когда начинаю его гладить. Потом надо помыть руки, но потом, сейчас – хорошо. Просто. Без лишних слов. Хо-ро-шо. Отвлекаюсь – соседи сверху что-то уронили; наверное, парни, гонявшие на «Жигулях», вернулись, пытаются сварить пельмени или полезли на антресоли и ненароком свалили коробки, забитые барахлом? Да какая разница? Когда отворачиваюсь, голубя уже нет – как странно… неужели, допилась? Да нет, окно-то открыто, дует, холодно. Смотрю на вино, попкорн, сигареты – вдруг чувствую гнилое отвращение к себе, даже не к себе целиком, а к какой-то теневой, неизученной части себя, куда не ведут тропки, где сплошь – злые серые волки; и следом стремительно ощущаю сладкую любовь ко всему миру, с его дурацкими пакостями, судьбоносными мелочами и несбывшимися мечтами.

Вижу, как заходит вдруг солнце – никакого снега, на улице – словно май, пахнет цветущими вишнями, они растут во дворе сколько себя помню, всегда жила в этом районе, только квартира была другая, родительская; небо вдруг стало голубым – когда успело? – а солнце, заходящее за горизонт, сплошь шар мягко золотистого света…

Высовываюсь из окна. Делаю глубокий вдох… взлетаю… машу подрезанными крыльями…

Не падаю.

* * *

Дети, прыгающие по лужам во дворе, бабушки с собаками и мужчины с тяжелыми пакетами, женщины с колясками и одинокие дедушки, докуривающие сигареты – все, как один, мечтающие о теплой весне, о красочных закатах, о цветущих во дворе вишнях и иссиня-черных ночах, таких, когда уже давно за полночь, а воздух: густой, теплый, пьянящий, как колхидское вино, гуляй не хочу. Все они, эти дети, и бабушки, и мужчины, и женщины, и дедушки, вдруг задирают головы и видят, удивленно охая и присвистывая, как с подоконника срывается белый голубь, посланник старого волшебника, а следом, словно сотканная из белогривых облаков тень, вспархивает сущий ангел, с маленькими, прекрасными, позолоченными и отчего-то подрезанными крыльями. Ангел взлетает, несясь, возможно, в дали, где всегда идет дождь, или туда, где за сверенным бореем светит непобедимое солнце; неважно, в какую из возможных вероятностей – или невозможных невероятностей? – но в те места, где счастье как тополиный пух в июльскую жару: плотное, обыденное, и нет ему конца.

…ангел взлетает – и двор расцветает ароматом белоснежных вишен.

Госпожа Кайлаваси

Вдали от тоскливого Макондо, где всегда идет дождь, в землях, не отмеченных ни на одной карте, в мире живой фантазии и вещественного мифа – где творят волшебство когтистые игуаны и заносчивые джинны тянут за собой шлейфы ветров, – они согрешили.

Брат и Сестра.

Когда Брат влюбился, Сестра подшучивала: почему ты раньше не выбирал никого из нашего племени, почему всегда отводил взгляд от обнаженных грудей, почему не горел злым пожаром страсти под луной? И вдруг нашел себе женщину из другого племени, чужую с той стороны острова – как и зачем? Не говори, добавляла Сестра, что тебя словно молнией ударило. Громовержцы не встревают в людские дела, у них свои заботы – иначе кто будет проливать дожди на наши земли, кто будит дарить легкий бриз и наказывать разрушительным ураганом?

Брат только отмахивался, разделывая крабов – камнями о панцирь.

Хруст-хруст. Хруст – проходил день, и Брат томился, не зная, куда податься. Хруст – проходил второй день, и Брат, словно заколдованный, смотрел на океан. Хруст – и Брат ушел; целую ночь его не было с племенем. Сестра не спала – встретила рассвет молча, с опущенной на колени головой, наблюдая, как лениво зарываются в песок крабы. Брат вернулся почти в унисон с рассветом. Кинулась ему на шею.

– Куда ты пропал? – спрашивала Сестра.

– Ходил к ведьме, – отвечал Брат, зевая. От Сестры у него не было тайн.

И тогда Сестра расплакалась: как же так, Братец, ревела она, зачем ты ходил к этой старухе у пуповины земли; у дыры Обукула, откуда выползли все поганые игуаны тува-у, разносчицы черного колдовства – ведь говорят, старая ведьма сношается с ними под полной луной, чтобы, как и первые люди, пришедшие из-под земли вместе со змеями, лягушками и крабами, не стареть. Лишь сбрасывать шкуру по весне.

Брат трепал волосы Сестры, черные, как обугленное дерево, и улыбался. Потом, когда Сестра перестала реветь, когда подняла заплаканные глаза – две сверкающие звезды, – успокоил ее. Шептал: не бойся, видишь, я здесь, все хорошо. Духи не