что с ним говорили голоса из погреба, открывали ему страшные тайны и поощряли игру в бездушных кукол: пластик к пластику; потом подсказали – ищи змей, в змеях твоя сила! Кем были твои богини бабки-матери, как ни змеями, ведьмами-оборотнями?.. Но кофе уже готов. Больше некогда думать, нужно спешить – он улыбается, кивает смущенной змейке и понимает: когда-нибудь, может, сегодня, может, завтра, а может через год, он вырастет из игр и заберет ее в свои обжигающие, золотые объятия. Ее – или другую. Вся жизнь его – борьба. Так он думает, когда привычно улыбается охранникам, а они привычно улыбаются ему – улыбки широкие, но ни разу за все годы не порвались их рты; так он думает, когда прикладывает пропуск, минует турникеты, дожидается лифта, кивает даже незнакомым – вечный маскарад вежливости и милых улыбок, – поднимается на двадцать-какой-то этаж, возвращается в мир златовласых секретарш и богов-воинов в доспехах-тройках, пахнущих сладким вином и кислым потом: когда-нибудь они растерзают его в священном буйстве цифр, бирж, метрик, отчетов – растерзают и обожгут все руки о его золотую кожу. Прежде, чем попросить у очаровательной чародейки кофе в кабинет, он на миг замирает, делая вид, что смотрит в огромное панорамное окно – но не смотрит, взгляд его тонет в серых водах памяти. Мерцает вопрос – яркий, как затонувшее сокровище. Зачем я сбежал? Зачем стал гладиатором на арене спроса и предложения, заколол мечом десятки достойных? Они не смеялись, нет – чертыхались и слали проклятия, но я только креп, я поднимался по священным ступеням карьерных лестниц, и кожа моя покрывалась золотом; зачем сбежал из волшебной страны, где не было времени, и старики, кажется, жили вечно, где звезды на ночном небе светили ярче солнца, а тайны мира были так просты и понятны – протяни руку и узнай их, прислонись к земле и услышь шепот древних тайн? Он вдруг резко возвращается в реальность. Толкает дверь в кабинет. Да, сбежал от того замершего мира, потому чуть не хотел застыть вместе с ним, стать мошкой в отвердевшем янтаре; да, сбежал, потому снежные горы стали слишком малы, а макушка Олимпа сияла где-то там, вдалеке; да, сбежал, потому что слышал голоса то ли древних сил, то ли самих умерших, к тайнам которых боялся прикоснуться; да, сбежал, потому что думал, что все это ему кажется – повредился рассудком; да, сбежал, потому что почувствовал, как превращается в огромного змея – бредил, что болото станет ему домом, а невинная дева – невестой. И теперь он, некогда гордый гладиатор, ныне – обреченный император, сидит в кресле, придвинувшись к панорамному окну, смотрит на свой Рим стекла и камня и уже видит первые всполохи пожара – когда все вспыхнет, он обязательно заиграет на скрипке. Пламя зовет отчаянными голосами: прислушайся к нам, к этой земле, правда лишь в низине, правда – в глазах обреченных на вечное повторение, в стоне областей и провинций, а не в сладком пении сирен-мегаполисов. Он смотрит на пожар – сигнализация молчит, – вдруг двумя пальцами стирает тональник, рисует себе золотую улыбку, ложится и прикладывает ухо к холодному полу, продолжая смотреть в окно; ему отвечают нежным медовым пением – ох, это она, она, какая-то другая, не менее прекрасная, его невеста! Ох, он спустится на ней под землю! Высовывает язык и шипит; шипит той, чью нежную кожу и обжигающую жизнерадостность чувствует даже с вершин. Неважно, кто она, неважно, где, неважно, как зовут. Вся жизнь его – борьба. Сейчас – сдается.

У са́мого моря

– У вас есть виски?

Задал этот вопрос так сухо, что в маленьком приморском магазинчике на мгновение повеяло золотой осенью – шуршащей яшмой кленовых листьев под ногами и холодным ветром над речкой. Продавщица посмотрела не строго, а как-то обреченно, будто отправляла его в последний путь – не вернуться с щитом, только на щите. Бутылку продала даже без паспорта – видимо, подумал он, выглядел настолько плохо. Постарел, ссутулился, и даже живительный морской воздух не помогал. Только делал хуже. С ним приходила память.

Пока шел в тенях благоуханных кипарисов, думал: как за последние часы вдруг расцвел мир. Сначала обрел очертания невесомой акварели, потом – густого масла, почти Айвазовский, но с неуловимой игрой света и тени. А ведь всю жизнь видел этот же мир сплетением линий и фигур, цифр и уравнений, а красота – глупая придумка воображения, несуществующая, непрактичная, ненужная, только путающая карты. Мир, говорил он всю жизнь, четкая формула – еще со времен Рема и Ромула. Ни галлам, ни вулканам, ни потопам, ни провидению – ничему не под силу разрушить установленный порядок математической гармонии. Она – разрушила. Повстречал ее случайно, сидели на соседних местах в кинотеатре, фильм оказался отвратительным – потом, слово за слово, шутка за шутку, разговорились. Неделя, месяц, она привела его к себе – жила в квартире-студии, оказалась художницей, рисовала такое, что он отказывался понимать. И, что хуже, превращать в четкие формулы. Рисовала слишком красочное и яркое. Рисовала размытое и неопределенное. Рисовала несуществующее и необъятное. Вечно шутила: я не Сальвадор Дали, да и за миллион бы им не стала, ну что он, правда, дурак дураком, и ладно бы только это, так еще не любил бесформенный шпинат! Да как вообще можно, добавляла она, я вот – обожаю, это ведь то самое искусство – настоящее, неподдельное, поющее мелодию тысячи и одного смысла, выбирай любой, только дотянись и пойми. И как он мог полюбить ее? Сам не знал. Колдовство, глупый морок, но такой теплый и обволакивающий, что хотелось тонуть в его темных водах. Никогда не думал, что любовь – она именно такая. Всегда казалась чем-то наподобие горькой микстуры от кашля: зверобой, прополис, кора дуба и удушающая мята. Предпочитал стакан колы любому травяному чаю – а она смеялась над ним, обожая заваривать ромашку. И как еще лечить нервы, улыбалась она, в этом шатком мире, каждую секунду раскалывающемся на сотни цветных осколков, словно витражи старых базилик – а собирать обратно некому, нет волшебного архитектора, мастера форм и повелителя холодного гипса, приходится самим. Всем и каждому. Она влюбила его в себя, а потом – в море.

С детства терпеть не мог соленую воду – не находил объяснения почему, просто… чувствовал не в своей тарелке – так сильно, что стоило чуть теплой воде коснуться его голых щиколоток, тут же девятым валом наваливались все страхи: мыслимые и