немыслимые. Море казалось ему водоразделом жизни и смерти, особенно в ту ясную погоду, когда небо – девственно чисто, даже горизонта не видно. Будто мир – одно лазурное полотно.

Они на пару любили тот городок, где он шел сейчас, босиком по гальке, с бутылкой виски в руке; любили так отчаянно, как во время бледной чумы. Тихо, немноголюдно, а море здесь – совершенно особенное: ласкающее и спокойное в погожие дни, разъяренное и свирепое – в непогоду. Они гуляли, смеялись, встречали закаты. Они, такие разные, но почему-то влюбившиеся друг в друга. Он – белый чертежный лист, она – мольберт, забрызганный краской.

И уже поверил было, что противоположности притягиваются – все шло так ладно и спокойно, как по нотам. Они ругались – но тут же мирились. Ссорились – но тут же бежали просить прощение. Как по нотам, конечно, уже теперь усмехался он, пока не прозвучал последний аккорд этой апокалиптической фуги.

Пока она не умерла. Глупо, думал он, как же глупо – утонула в своем любимом море. Будто отдав себя в жертву – только вот ради чего? В тот день он, не отвечавший ни на звонки, ни на сообщения, понял простую истину: весь мир – в противоположностях. И притягиваются они лишь только для того, чтобы расколоться вновь. Чтобы черное отделилось от белого, хорошее – от плохого, небо – от моря. Горизонт, понял тогда – шрам неразделенной любви. И вот шагал уже по мягкому песчаному берегу, все ноги изрезаны после прогулки по камням. Призрачно-теплые волны ласкали щиколотки, но не было старых страхов; одновременно и мерзко и приятно – все смешалось, и далекие белые кораблики разом напоминали пятна гуаши с ее картин и выверенные мелом по доске его линии. Откупорил бутылку виски. Вылил немного в море – этому тоже его научила она. Говорила, что прочитала в каком-то романе, мол, море же тоже любит выпить! Это благодарность, добавляла она, за то, что всегда выносит их на берег жизни. За то, что спокойно, за то, что буйно – все в нужное время.

Сев у берега, сам сделал глоток – резко, даже не заметил, как обожгло горло. Смотрел на ловких чаек, на пушистые насаждения кипарисов, отсюда казавшиеся чистыми изумрудами, и, конечно, на волны. Те шипели, смыкаясь и размыкаясь, взрывались пенистыми барашками у берега – тут же таяли обреченными призраками.

Сидел у самого моря, рядом с ямой прямо в песке, обложенной камнями. Не помнил, сколько это длилось – опомнился тогда, когда красный солнечный шар фениксом раскинул крылья по всему небосводу. Вокруг плыло, шаталось – таяло льдом в сердце пустыни.

Он встал. Снял обувь, оставил на берегу и вошел в море – шагал, даже когда уже не чувствовал дна, когда волны зашептали: хватит, остановись; шагал, пока не увидел призрачный корабль с насыщенно-алыми парусами, вдалеке, на шраме горизонта. Корабль, уносящий его Ассоль в призрачные земли; те, о которых голосом барда пел Марко Поло; те, куда вел заблудшие души призрачный Вергилий. И волны с грохотом сомкнулись над ним, а глаза неспешно остывающего тела смотрели в самое небо, видя планеты, звезды, движения сфер и все, что сокрыто за ними.

* * *

Что? Здесь? Ты? Но зачем?

Слышал и не верил, задыхаясь, видя лишь одни мерцающие ядерно-зеленым огни Святого Эльма, невесть откуда взявшиеся в этой буре. Думалось: наваждение, предсмертная галлюцинация – это не может быть она. Нет, даже не думай, иди обратно, отрасти себе крылья, мой ангел, не смей, смерть не стоит тебя, я не стою тебя!

Почему она говорит такие страшные слова? Как она не может стоить его? Глупости, глупости! И почему так режет глаза это зеленое сияние – может, это ее нимб, ведь кому, если не ей, стать святой, гулять среди молочных рек, сладкоголосых гурий и благословенных мертвецов? Если ты умрешь, то я умру дважды, утону в пучине без звезд, там, где все они погасли, где праведный гнев одного из сотен богов настиг нас, всех нас. Даже не смей, нет, просто помни – каждый раз, когда ты сидишь у самого моря, когда теплые волны ласкают твои щиколотки, когда солнце встает и заходит, окрашивая горизонт яркой акварелью; помни – это я рисую новый день для тебя. Только бы жил, только бы знал, что завтра будет хорошо, завтра – лучше, чем вчера, кому знать лучше, как не мне, как не наваждению? Когда она засмеялась, в ушах зазвенело, и он увидел – сквозь толщу воды увидел разгоревшееся солнце, обещанные ему брызги акварели. Увидел – и сделал глубокий вдох…

* * *

…и не было разницы между разным и одинаковым, и он возвращался, жадно глотал режущий горло соленый воздух. Как в старые счастливые дни, весь наполненный обжигающей теплотой, дышал, дышал, дышал, стараясь удержать дымку ее образа. И, плача слезами солонее воды на его руках и в его легких, ловил ладонями лучи ее закатного солнца, наслаждаясь – у са́мого моря и са́мого неба.

Умывая руки

Я шепчу: друг, даже не думай, держись, ты не просто должен, обязан! Пусть белые простыни койки покажутся тебе далекими северными снегами, которые ты всегда так любил; пусть жидкий антибиотик капельницы станет медом поэзии, пролитым богами: помнишь, как тебе нравилась эта история? Хотя почему нравилась – нравится! Ведь нравится? Просто кивни, если да. Не напрягайся, не говори, не трудись – береги силы. Я принес тебе мандарины, видишь, на серой прикроватной тумбочке – хотел как в кино, даже нашел старую авоську, еще бабушкину, советскую, лежала на антресолях, которые ты, каждый раз заходя в гости, предлагал снести. Смеялся: взрослый серьезный бизнесмен, носишь дорогие костюмы, работаешь в унылом дворце из стекла и бетона, а живешь в квартире, словно застывшей в хрустальном мире прошлого. Улыбался: ковры на стенах давно пора выкинуть куда подальше, а эти шубы – к чему они тебе? – скормить моли. Шутил: не задохнулся еще от запаха нафталина? Он же похуже нашатыря, мертвого поднимает из могилы. Говорил… И почему опять говорил? Говоришь, наверное, и сейчас. Просто про себя. Дурацкое прошедшее время. Кто его только придумал?

Шаман шепчет: нет, этого будет мало, слова – пустые, пусть и обжигающие, – ничего не стоят, цена им – горстка заледенелой тундровой земли, изрытой оленьими копытами. Настоящие слова должны горчить, как сырой ягель – только такие примут духи, впитают их, как земля впитывает талый снег по весне.