забрали меня. Духи сказали – все будет. Так передала ведьма, так насвистел ей ветер голосами предков. На другое утро, когда солнце поднималось над океаном, подозрительно ласковым в тот день – ни одного ската у берега, ни одной ужасающей волны, – Брат привел в дом чужую женщину. Мужчины говорили: она умна. Мужчины говорили: она хозяйственна. Мужчины говорили: она красива.

Сестра этого не знала. Не верила чужим словам, ненадежным, как хлипкое каноэ. Но эта женщина – чужая в их племени, – всегда улыбалась. Так, будто видела искры радости в каждой вещи: в высоких пальмах, пестрых птицах, унылых камнях и изощренных ракушках. Брат, Сестра, мать, отец, тети и дядья ели костлявую рыбу и мягких крабов, сваренных в кокосовом молоке с сочными фруктами, пили хмельные напитки из чаш – половинок кокосов. Каждая, как говорили, «слепая» – без трех дырочек. Чтобы не узреть лишнего. Неположенного человеку. Сестра разговорилась, рассмеялась – так обворожительна была улыбка чужой женщины, – и случайно перепутала напитки: ее и свой. Странный привкус на губах – соленый, словно пила чужую кровь; словно прорезались клыки, как у летучей мыши в священной пещере, куда, еле волоча ноги, входили только старики и дети, слишком беспечные, чтобы соблюдать правила, надиктованные строгими взрослыми. Чужая женщина только улыбнулась в ответ.

Брат, когда узнал, побелел.

Ему уже не пришлось рассказывать Сестре, как, вернувшись в унисон с рассветом, спрятал под тростниковым ложем заговоренные для любовного зелья цветы, как подмешал их по наказу ведьмы в напиток, чтобы чужая женщина точно полюбила его. Чтобы желала его, мучаясь и истлевая, как истлевает пораженное болезнью дерево. Ему не пришлось рассказывать это Сестре.

Сестра уже возжелала его. Всю жизнь, все мимолетные годы – никогда не вела счет, – Сестра смотрела на загорелых соплеменников: когда те ныряли за раковинами и ловили рыбу в лагуне, глуша ядом, когда отдыхали в гамаках в полуденный зной и грелись у ночного костра. И никогда никого из них не желала так безнадежно, как Брата.

Ночью сестра, вопреки всем острым, будто прибрежные скалы, словам, повалила Брата на мокрый песок, стянула то малое, что прикрывало его пах, провела мокрыми холодными руками по животу и овладела им, жадно, как голодная дикая кошка при виде куска сырого, еще кровоточащего мяса. И звезды смотрели – всем бесчисленным скопищем глаз, – на их грех, и грозно завывали духи в порывах ночного ветра, и шептались игуаны в высокой траве. Брат плакал от горя – потом стонал от удовольствия, позволив себе забыть обо всем.

Той же ночью Брат и Сестра ушли.

Оставили на берегу бусы и браслеты из ракушек – кто они вдвоем, после совершенного ночью, если не дикие животные? Высокая трава хлыстала босые ноги, насекомые копошились в волосах, солнце жгло спину. Брат и Сестра шли, пока не отыскали темную пещеру, забытую людьми и, казалось, даже мохнатыми летучими мышами, так ценившими прохладу. Брат с Сестрой остались там, жили суровыми аскетами – сколько? Целую вечность или только ее мимолетную часть? – пока не побелели глаза и не высохла кожа, пока не выпали зубы и волосы, пока теплая плоть не обратилась холодными костями. Как отличить теперь, человеческими или звериными?

И через их скелеты – чудом или волей черной магии порочных игуан, – проросла густая трава, плачущая обжигающим соком, цветущая даже в темноте мелкими багровыми цветами. Когда в пещеру случайно забрели другие, из их племени, то вырвали траву с корнем. Принесли к хижинам – месяц, год, и та разрослась по всем острову. Стала самым сильным мороком желания в ведьмовских отварах. И даже осторожные слова, сказанные о Брате и Сестре, которых помнили еще старики, не останавливали любовников от соблазна заручится помощью игуан тува-у.

Прошло время – как отмерять его под солнцем, вооружившись одной лишь игрой теней на песке? – и на остров приплыли другие люди: белые, будто морская пена, в шелковых жилетках и высоких хлопковых штанах, в очках и моноклях, они без конца извинялись, вытирая бархатными платочками раскрасневшиеся, мокрые от пота лица. Суетливые и неуклюжие, они носились, теребя в руках нашейные крестики на дорогих цепочках или протертых веревочках, извинялись, срезая траву, и, потея, возвращались на огромные корабли, плыли на родину, в мрачные земли за краем океана, где дым застилает солнце; курили сигары, играли в карты и пили виски, а потом, расцелованные любовницами, женами и дочерями, развозили траву желания с мелкими багровыми цветами по аптекам и клубам. Недели спустя на стол подавали настойки в бутылках с бежевыми этикетками «Госпожа Кайлаваси»: незамысловатые, из одной лишь травы и спирта, но дороже выдержанного шампанского, дурманнее морфия, слаще эдемского яблока. Дамы и господа, обжигая горло настойкой, глотая, будто жидкую страсть, все такие же раскрасневшиеся и потные, с удушающими накрахмаленными воротничками, рассказывали истории о Брате и Сестре, выведанные скромными священниками у туземцев, и возмущались, и охали, и причитали. А потом – смеялись, пили вновь, позволяли «Госпоже Кайлаваси» – слаще эдемского яблока, дурманнее морфия, дороже выдержанного шампанского, – течь по жилам, смешиваясь с кровью. И, захмелевшие, счастливые, потерянные в лабиринте фантазий и желаний, пыхтя, запирались в комнатах, задергивали плотные занавески и возвращали к жизни миф, выведанный скромными священниками у туземцев земель, что никто никогда не нарисует на картах. А после – крестились, курили прямо в постели и смачивали пересохшее горло очередными жадными, ненасытными глотками «Госпожи Кайлаваси», чтобы потом, вновь собравшись в душной гостиной, вновь пустив по венам дурман, вновь запершись в спальне, вновь задернув плотные занавески, подарить мифу свою плоть – снова и снова.

Жизнь его – борьба

Вся жизнь его – борьба. Так он думает, когда, застрявший в кишках чудовища-мегаполиса, стоит в ужасной пробке, и брахиозавр-время замирает, давит многотонным весом веков: кажется вот-вот прорвет небо, рухнет наземь океан времен, смывающий настоящее историческими эпохами, соленой водой пролитых слез, полной доисторических ракушек и ископаемых, золотых медальонов тамплиеров и размокших писем обреченных солдат. В эти минуты безвременья он, чувствуя, как жжет лицо собственное золотое сияние, делает из термокружки глоток крепкого кофе, запрещенного в детстве строгим наказом всевластных женщин, богинь-матерей его семьи, и вдруг ощущает терпкую вонь обеденных печеночных оладушек и липнущие к ногам фантомные черные колготки – уже давно снял их, закутался одеялом, но не спит: сперва прислушивается, потом принюхивается – и вот он, долгожданный аромат, запах запретного напитка, рядом с которым «Несквик» – грязь и глина на зубах; а ведь дома все полки заставленны мерзко-желтыми банками – желтый, желтый,