бродит по улицам с повязкой на голове, в тапочках – ноги давно замерзли, – с забинтованными руками, и никак не может найти галереи. Он тычет окоченелыми пальцами в погасший экран телефона, смотрит покрасневшими глазами на фантомную красную точку навигатора, но вечно выходит не туда: то к облезлому кабаку, то к оживленному парку, то к тупику, то к модному магазину. Город играет с ним, путает, пытаясь, наверное, вывести наизнанку, где попивают солнечное вино Атлантиды Люцифер и два его мерзких прислужника, и красная – кровавая! – точка на карте скачет туда-сюда. От него отреклось не только время, но и пространство. Значит ли это, что он близок к Источнику? Значит ли это, что наконец стал сверхсуществом – черной дырой, меняющей сам узор вселенной? Значит ли это, что Кхидр, Понсе де Леон, Геродот, Александр витают где-то над ним, как страшные ветхозаветные ангелы – кольца да глаза, кольца да глаза, – и наблюдают, изредка изменяя реальность? Или то – проделки черных богов, Гекаты и Диониса, его новых неразлучных спутников? Отражение в витринах – хохочущий черноглазый бог в венке из виноградных лоз, – говорит за себя.

Главное – в руках волшебный рожок.

Главное – цель близко. Главное – Гиперборея близко. Главное – Источник близко. Он считает мертвых птиц под ногами, как овечек, чтобы успокоиться, но сбивается на втором десятке, перестает; теперь не обращает на них внимания, как и другие: взрослые, дети, шарахающиеся от его черных мыслей, тянущихся следом слизня, полицейские, старики, промоутеры, продавцы, даже бездомные, тоже пятящиеся при виде его, Грециона. Люди пялятся на него, думают, что он сбежал то ли со съемочной площадки – нет, это не «Пушки акмибо!», – то ли из сумасшедшего дома, но не бьют тревогу, не звонят в набат, не включают бэт-сигнал в чистом небе. Некоторые подходят, предлагают помощь полушепотом, но Грецион отскакивает в сторону, ведь их руки черны, они утащат его с собой под землю, все это – стражи врат Источника. Они ведь не знают! Не видят ни торчащие кости, изъеденные голубой травой, ни поломанные крылья, ни волшебный рожок, ни виноградные лозы на челе.

Грецион закрывает карту – бесполезно! – и позволяет ногам самим вести его, поддается волшебству музыки сфер и зову Бессмертных покровителей, идет, влекомый истошным карканьем короля воронов, который желает разделить с ним глоток из Источника, чтобы черные перья обратились багровыми, чтобы стать фениксом и вознестись к солнцу, к Фебу, к Гиперборее, раствориться в ее вечности. О, непобедимое солнце, о, первородный огонь, обожги ступни, но укажи путь, укажи, укажи!

Ступни обжигает – но от холода. Грецион вываливается из тапочек, шаркает, как последний старик – а сколько лет ему? двадцать, сорок, восемьдесят, сто, двести? – но шагает дальше. Трет слипающиеся глаза – как хочется спать! – но спать нельзя, сон – это маленькая смерть, сон – это один и тот же кошмар, это мертвое лицо Лены, Елены Прекрасной, дикой богини, дочери нового тысячелетия; а он охотник, он – Орион, она стала его добычей, и негоже охотнику жалеть дичь, жрецу – жертву, богу – смертного.

Вдруг его хватают за руку. Грецион готов поднять взгляд, готов увидеть черные очи Диониса, винную кровь на его губах, но видит лишь испуганные глаза Сундукова: тот говорит нечто невнятное, щебечет, как десяток канареек в клетке, и тянет Грециона за собой, а тот не сопротивляется – пусть черти тащат его в омут, ведь там, на дне, обязательно найдется сверкающий клад морского царя, и он пожалует ему в награду полцарства, но Грецион откажется, попросив взамен всего ничего: глоток из Источника, глоток, глоток, глоток, глотокглотокглоток. Сундуков усаживает его за столик, подвигает чашку чего-то горячего, и Грецион выпивает залпом, обжигая рот, горло, губы – только потом, с запозданием – связь вселенной барахлит, это точно! – до него доносится «глинтвейн».

Сундуков тараторит, тараторит, тараторит, а Грецион не понимает ничего; в голове – раздрай, в голове – библейский вихрь, в голове сносит мысли, эти хлипкие домишки обреченного Макондо; он слишком много знает, он слишком умен, он – Чацкий, и горе ему от ума, ведь ум – ха-ха! – сводит с ума, ум стирает грани между знанием, фантазией и действительностью.

Наконец Грецион спрашивает.

– Что вы говорили, Тарас?

– Я говорю, – почему-то шепчет тот, поглядывая на официантов. Не стражи ли они волшебных врат на границе с вечностью, не должен ли он, Грецион, знать правильные слова, какие знали древние египтяне? – Что вы ищете, Грецион Семеныч? Что вы ищете?

– Что я и ищу? Что я ищу? Разве вы не знаете, разве не для того рассказали мне? – Грецион повышает голос. – Я ищу его, Источник. И ее, Гиперборею. И ее, вечность. Разве не чувствуете вы, что она рядом? Не слышите, как играет музыка сфер, ее музыка? Как сыплет с небес черный снег, ее снег?

Тарас смотрит на него, пожирает глазами, и испуг на лице сменяется мерзкой ухмылкой. Он похож на Кортеса, на короля-бога конкистадоров, уверовавшего в свою правду, готового рубить и сжигать во благо великой цели, возжелавшего стать солнцем разума для дикарей, сделать их мир правильным.

Все смешалось в его голове, в этом доме Облонских без стен, окон и дверей: конференция и рокочущие полубожки вокруг седого старца, раскопки и холодная августовская ночь, глубокая могила; белые стены врачебного кабинета и страшное «Абракадабра!»; флейты нимф, сатиров и провод утюга; империи смерти и бесчисленные манекены в метро; плачущая Оля Мещерская, испуганные глаза Сундукова; и голубая трава, голубая трава, что поет, голубая трава, что крушит железо, сталь и его кости! Он давно спустился в этот Ад, в Аид, во владения Асуров; и спуск этот бессмысленный, ведь нет в руках его, Грециона, волшебной лиры, не помогают ему божественные покровители, и теперь он проиграл, он обернулся, он остался в этом мире перевернутых вещей, и нет ему спасения, кроме как испить из Источника. Может, Источник – воды Леты? Может, вечность – забвение? И он, Сундуков, никакой не Харон, нет, как можно было подумать, он губитель, он душитель, он губитель-душитель с карамельным латте в руках, он любитель юных ножек и бедер. Да, да, да, конечно, ведь он критиковал его лекции, донимал и валил его студентов, вечно оспаривал истины нового мира, мечтал столкнуть в пучину, но боялся, никак не находил сил.

Сундуков потешается. Сундуков рад, как никогда в жизни. И вот он толкнул его. Сначала тогда, на конференции, как все они, потом – после ночного звонка. Околдовал зачарованными словами!