Карла и Феб, Феб и Карла, а значит рядом – нет, он не хочет вглядываться в тени и в отражения! – две зловредные хихикающие сестрички. Грецион поднимается на локтях, но руки держат вьющиеся прозрачные змеи и лозы: Дионис был здесь, Дионис пленил его, Дионис спас его; Грецион дергается, брыкается, выдирает змей – они больно жалятся, но яд ему нипочем, его кровь чернее загробного винограда! Обрубает лозы, босиком вскакивает на холодный пол – гиперборейский пол, безжизненные мраморные плиты Аидова дворца, – и голова вдруг кружится, мир накреняется – неужто он проваливается в тайник Дейви Джонса, где полоса зеленого света вспыхивает над украденным морем?! – а Феб и Карла подхватывают его, укладывают обратно на больничную койку.

– Ты совсем сдурел?! – не выдерживает Феб. Скалится, рычит, лезет за сигаретой, но тут же убирает.

– Я… я… – В голове спокойно, тихо: не шумят мысли, не звучит музыка. – Убирайся! Убирайся! Ты…

– Больше тебе не друг? – усмехается, трет лоб. – А я тут не как друг. Я как твой Дионис. Я как бог.

Грецион замолкает. Сидит с открытым ртом. Наконец аккуратно выговаривает:

– Феб… Что произошло?

– Надо же, как мало нужно было, чтобы привести тебя в себя. – Лицо у Феба кислое. – С какого момента начать?

– Я…

– С картины? С Лены? С Сундукова? С поезда? – С каждым словом взгляд Феба становится все сосредоточенней, все больше венок проступает на лбу. Он вжимается руками в подлокотники стула. – О, а может перемешать все?! Заставить твой атрофированный мозг наконец снова по-человечески работать?!

– Хватит, Феб, – останавливает Карла. – Хватит.

– Хватит?! – Феб не выдерживает. Взмахивает руками, встает, отодвигает стул. Тот чуть не падает. – Нет, я не замолчу, пока он меня хотя бы понимает – потом он снова будет не в себе, начнет вещать про алтари и жертвы! – Феб хватает Карлу за руку. Та сидит неподвижно. – Господи, Карла, он бредит богом Дионисом! И ты говоришь мне – хватит?!

– Не в таком тоне, Феб, – она вздыхает. Кладет свободную ладонь на его руку. Молча кивает. – Поверь, я лучше знаю, что говорить в таких ситуациях.

– Ну жгите, ваша светлость колдунья! Давайте, жгите! – Он вырывает свою руку, отходит к окну, мнет в руках сигарету, случайно разламывает. – Вы – два сапога пара! Такие же упрямые…

– Вы – тоже. – Клара запрокидывает голову. Смотрит в потолок. Грецион ощупывает лицо, словно проверяя, жив ли он, не стал ли мутной тенью; находит шрам на щеке, повязку на голове, решает осмотреть руки – бинты на порезанных ладонях поменяли, локти красные, разбитые; с ногами все в порядке, только правая ноет. И тогда, на миг обретя былую ясность сознания, Грецион, наконец полностью отдав отчет в словах и действиях, говорит:

– Я умираю. Феб, Карла, я умираю.

– Удивил, – бурчит Феб у окна. – Ты давно умираешь. С тех пор, как свалился в тот чертов обморок! С тех пор, как заговорил про эту голубую траву. – Ударяет кулаком о подоконник. Бросает сигарету на пол. Тут же подбирает, сминает в руке. Теперь сыплется табак. – И? Сильно ли ты слушал врачей? Сильно ли слушал меня?! Нет! Вздумал найти панацею…

– Феб, – хмурится Карла. Грецион вдруг хватает ее за руку. Закашливается – становится дурно от собственного запаха изо рта.

– Карла, Феб, я гнию изнутри. Я…

– Ты наполняешься ароматными вином прямиком с пиршественного стола подземных королей смерти, – напевает на ухо Дионис, сидящий с кубком на другом краю кровати.

Грецион дергается и, обессиленный, не понимая, что делать, ложится на спину, закрывает лицо ладонями и представляет, что лежит в гробу, ведь так оно и есть. Вдруг раздаются тихие-тихие аккорды музыки сфер. Времени мало, остались последние минуты, чтобы сказать все, что хотел. Грецион вспоминает о волшебном рожке – запускает руку под одеяло, находит его, успокаивается. Дыхание – ровнее, сердцебиение – спокойнее, пульсоксиметр – тише. Тише. Тише…

– Посмотри на них. – Дионис ложится рядом, касается шеи пальцами. – Твои друзья! Ха, друзья! И что они сделали, чтобы помочь отыскать Источник? Один нарисовал картину и продал ее, заставив тебя встать на эту дорогу. Другая не смогла идти против воли сестер и позволила им сожрать твое сердце…

– Я так больше не могу, Феб, Карла. – Он не плачет, слез не осталось. – Я больше не могу! Этот мир сводит меня с ума, этот мир не готов принимать новые идеи, он лишь напоказ твердит, что готов к инновационному, что любит материнской любовью каждого уникального, особенного! На деле требует лишь бесконечных ремиксов и ремейков, смеется над новыми сонатами, фугами. Ему не нужны великие! Ему не нужны Бессметные! – Грецион впивается в одеяло свободной рукой. – Врачи говорили, что голубая трава – болезнь естественная, но я-то знаю, что стал умирать из-за этого мира. Он срубил меня под корень, отрезал от реальности, и… я не могу позволить, чтобы не осталось ничего. Не мо-гу!

– Но оно останется, – успокаивает Карла. Проводит рукой по его голове. – У тебя останутся студенты, у тебя останемся мы.

– Нет, Карла, нет! Вы не вечны. Чего стоит память фантомов в мире фантомов?

– Теперь ты видишь, ты зришь в самый корень, ты смотришь моими глазами… – не успокаивается Дионис.

Грециону кажется, что все это уже было – белые стены и черный бог, – что жизнь несется по кругу.

– Грецион, Карла права. – Феб снова подходит к койке, опускается на стул, тяжело вздыхает, подпирает голову руками. – Но сначала… тебе надо полечиться. От травм, от голубой травы, от Диониса.

– Нет! – Грецион резко садится на кровати. – Нет-нет-нет, Феб, пока я буду лечиться, пока вновь буду доверять словам врачей о целебных ваннах, вечность утечет сквозь пальцы, и я погибну, погибну, погибну – навсегда погибну для этого мира, не успею пожать руки Бессмертным, не успею сделаться новым Шлиманом, не успею найти свою Трою, не успею, не успею, ничего не успею…

Музыка сфер врывается в голову бурным потоком воды, сносящим дамбы сознания, и текут, льются, плещутся образы, и он вскакивает – уже не чувствуя холод пола, – засовывает ноги в больничные тапочки, раскидывает змей, отталкивает Феба и, готовый скитаться по городу, хватает волшебный рожок. Выбегая прочь из палаты, слышит, как кричит Феб: «Да что ж ты будешь делать! Я сейчас доберусь до него и…» и как отвечает Карла: «Нет, стой, не надо, это бесполезно, сейчас мы ничего не исправим – пусть ищет картину, пусть обретает вечность, пустое, пустое, я говорю тебе как психолог, я говорю тебе как ведьма, я говорю тебе как младшенькая из трех сестер».

Все ли было так, как