Он видит – одновременно от первого лица и со стороны, – трясущийся душный вагон метро. Весь пол замазан грязью, на улице хлещет ливень, и с его черно-красного зонта вода капает прямо на утепленные кроссовки, но он не обращает внимания, изучает пассажиров: куда несутся они? Кто еще вышел из дома против своей воли, поддался голосу разума, а не сердца и стал жертвой этого великого октябрьского потопа? Лица, лица, лица, откуда здесь знакомые лица, откуда Сундуков, откуда Штерн, откуда Лена, откуда Карла, откуда Феб, почему зрачки их – белесые, куда катится этот поезд слепцов?!

Грецион чувствует головокружение, выбегает на ближайшей станции, распихивая толпу, садится на корточки и тяжело дышит. Дожидается следующего поезда, проталкивается через сотни обреченных душ и наконец выходит на улицу, на свет – но нет этого света, все заволокло тучами! – шлепает по лужам, даже не смотря под ноги, и только запоздало раскрывает зонт. Идет уже на автомате: прямо, мимо киоска с газетами, направо, через сквер с облезлыми деревьями, снова прямо, налево, до кофейни с ценами, достойными царей, и наконец стоп. Поднимает голову. Вот они, врата Ада, врата Мории, врата Лечебницы – оставь надежду всяк сюда входящий. Но он не оставляет, ведь успел выучить дорогу наизусть за время всех обследований и анализов – сколько было их, девять, как кругов ада?! – и каждый раз старался не смотреть в глаза врачам и медсестрам. Боялся увидеть там правильный ответ. Слишком страшно знать правду. Слишком…

Пока Грецион поднимается по лестнице – ему на третий этаж, лифты он не любит, заодно берет кофе в маленьком аппарате в лестничном пролете, – вспоминает Феба, все лето твердившего ему добраться сюда; бросавшего трубку, не отвечавшего на звонки, когда он, Грецион, упрямился, говорил, что все в порядке, но знал, что лишь оттягивает неизбежное – так повторял он слова Феба, который, сказав их однажды сгоряча, потом долго извинялся и корил себя. Не поворачивался темной стороной. Что чернее – его настроение или кровь Диониса?

Нет, нет, нет, никакого Диониса пока нет! Никто не мешает дойти до нужного кабинета – цифры стерты с таблички, – постучаться, ведь пришел раньше назначенного, и зайти в царство белых стен, ваты, антисептиков, лидокаина, резиновых перчаток… Грецион вновь и вновь перебирает детали, лишь бы не смотреть в глаза, лишь бы не смотреть в глаза, лишь бы…

– Садитесь, – наконец говорит врач, этот небесный судья, приводящий приговоры в исполнение. Повторяет настойчивее: – Садитесь.

И Грецион садится. Что, что, что сообщат ему? Какую песню споют? Какую басню расскажут? Какую колыбельную нашепчут?

– Грецион Семеныч. – Врач не обращает на него внимания, ищет что-то в компьютере, бьет по клавиатуре. А Грециона тошнит от этого звука, тошнит от белых стен, тошнит от деталей, тошнит от шумящего за окном дождя и от куртки, которую пришлось сдать в гардеробную – как хочется укутаться, спрятаться и как же снова холодно, холодно, холоднохолоднохолодно.

– Что там? Я вас очень прошу, не тяните время. – Грецион пытается заглянуть в компьютер.

– Потерпите секунду, – вздыхает врач. – Есть такое понятие – про-це-ду-ра. И, увы, мне приходится ее придерживаться. Вы же преподаете, если мне не изменяет память? Тогда сами все прекрасно понимаете.

Почему он хочет уболтать Грециона? Отчего этот манекен в халате так много говорит не по делу?

Наконец в кабинете наступает тишина. Невыносимая. Доктор вздыхает, разминает шею, поворачивается к Грециону, смотрит поверх очков.

– Мне жаль, Грецион Семеныч, – он автоматически тянется за ручкой и листком. – Но мы диагностировали у вас…

Ему не жаль ни капельки, и Грецион знает – теперь, в вернувшемся воспоминании, от которого хочется кричать, но губы замерзли навеки, он еще более уверен: это «жаль» манекен в халате говорит каждому второму, а потом следуют вычурные слова-заклинания, и Грецион совсем не понимает, что говорят, ему неважно. Одно только «жаль» – петля, затянувшаяся на шее, а дальше идут причудливые названия лекарств, процедур и препаратов. Мы диагностировали у вас Абракадабру, Абракадабру, Абракадабру!

Так он запоминает эти слова, и ничем его не разубедить, вот эта страшная болезнь, эта голубая трава, что все громче поет в его голове сотнями голосов: «Абракадабра! Абракадабра! Абракадабра!» Грецион заходит в аптеку прямо здесь, в лечебном центре, отдает вдвое больше, чем мог бы, чуть не забывает пакет, выходит на улицу, включает музыку и, отдавшись воле стихии – не открывает зонтик, к чему теперь? – идет до другого, дальнего метро, а в ушах все еще звенит «Абракадабра!», хотя музыка наушников подсказывает иное: «Это страхи, это жизнь вниз головой, это бесы все кружатся надо мной».

Приходит домой, не запирает за собой дверь, раздевается, кидает вещи на пол, встает под горячий душ прямо в наушниках – они барахлят, голову наполняет невнятное шипение, но он все равно слышит «страхи-страхи-страхи», «абракадабра-абракадабра-абракадабра». Простояв так – сколько? Время уже стало подводить его, – достаточно долго, Грецион обтирается полотенцем, кидает пакет с таблетками на стол и лезет на верхнюю полку шкафа. Достает старую коробку, открывает, вынимает плакаты времен юности, потертые джинсы с принтом – так любил их по молодости, Феб привез откуда-то из-за границы, не смог выкинуть, когда износил – а потом тетрадь в клетку с плотной обложкой, поверх которой наклеен кусок такой же клетчатой бумаги. На нем кривым Греционовым почерком написано «ГИПЕРБОРЕЯ». И с того момента стужа черного снега подхватывает его, он ищет, читает самые странные в мире сайты, отбивает крупицы истины и в словах сумасшедших обладателей шапочек из фольги, и в речах античных мыслителей, и в заговорах египетских мудрецов, но вскоре понимает, что все тщетно, это не путь Шлимана, это не путь к Источнику. И Грецион возвращается к потертой тетрадке, к смелым идеям юности, читает о недавних раскопках в Греции и на севере, о далеких островах, о затонувших землях, об изнанке реальности, об Иггдрасиле, о гармонии сфер; звонит знакомым археологам, чтобы выяснить, может ли вся современная техника врать, может ли радиоизотопное датирование обманывать, и ищет, ищет, ищет нужные координаты, ищет, ищет, ищет Гиперборею… Где же ты?

* * *

Грецион просыпается. Дышит тяжело, хватает одеяло, кусает его, пытается не кричать. Глаза красные – он знает, не нужно зеркал, – красные, как безумие мартовского кролика, падающего вниз, вниз, только вниз, туда, где чудесатее и чудесатее; красные, как перебродившее вино, как кровь на руках Гамлета, Отелло, Макбета, как кровь на его – убийца! убийца! убийца! – руках.

Поезд стоит – или кажется?

Он выглядывает