в жизни, ведь, как учат пропитавшиеся этими парами, те, чье дыхание само стало ядом, чудес не бывает, это удел Олимпийцев – посмотри, что сталось с тобой, когда ты пытался взобраться на священную бетонно-стеклянную гору?

Грецион выходит мерзнуть на перрон. Поезд только-только подали – новый, темно-синий с белым псом, этим одноголовым Цербером, стражем на границе между ним, Греционом, и страшной мечтой; последний рубеж, перейдя который уже нельзя оборачиваться, иначе настанет черед терять все, прощаться с возлюбленной; как быть, если его возлюбленная – сама жизнь с гранатовыми листьями в волосах? Поезд пыхтит драконом из жутких сказаний, и горят красные глаза-фонари. Еще минута, десять, тридцать – и Грецион отправится в путь, только чтобы сойти с рельс, off the rails, of the rails on the crazy train. Вокруг – почти никого, один старик, укутавшись в теплую крутку, натянув шапку так, что видны только глаза и большой нос, спит рядом с клетчатыми сумками; Мерлин, Гэндальф, Дамблдор, мудрый наставник, который никогда не приходит слишком рано или слишком поздно, или новая личина Диониса, жуткого весельчака, бога буйных и страшных маскарадов, больше всего любящего красную маску смерти? Грецион не хочет думать об этом, лезет в карман, покрепче сжимает волшебный рожок – о, он еще пригодится! – но таблеток нет; не купил, забыл. Глубоко вдыхает несколько раз – дышит ртом, морозный воздух щекочет нёбо, а облачка призрачного пара тают, растворяются в небытии, и никто не вспомнит о них, мимолетных, умирающих, не успевших пожить, как не успевают бабочки-поденки, эти ангелы Святой Елены, немые собеседники сокрушенного Наполеона, внимательные слушательницы его исповедей; как не успевают люди, чья жизнь – пусть шестьдесят, пусть двадцать лет, – мгновение, ширма, скрывающая черноту небытия, гнилую пасть забвения, ненасытного и алчущего. Двери скрипят, открываются, и вот на перрон выходят первые контролеры: щебечут, смеются, лезут за сигаретами, но замирают, удивленно смотрят на Грециона, делают серьезные лица, прячут сигареты, поправляют форму и расходятся к разным вагонам. Поворачиваются иной, рабочей стороной – сколько аватар у них, сколько масок? Вдруг больше, чем у великого Вишну: для коллег, для друзей, для семьи, для дальних родственников, для курьеров, для незнакомцев? Как хорошо отбросить все эти маски, стать чистым вечным светом, пусть и с порванными крыльями, пусть и с голубой травой, оплетающей кости, пусть и…

Откашливается проводница – полноватая рыжая женщина, валькирия, выброшенная из Вальхаллы самодовольным Одином, как же иначе, любой взлет начинается с падения, и его, Греционов, тоже, он уже упал, а теперь взлетает на сломанных крыльях, – напоминает о себе. Грецион подходит, молча протягивает паспорт, выслушивает номер купе и все равно долго бродит по вагону в поисках: чудится, что тени удлиняются, ползут лозами, предательской голубой травой…

Когда поезд отправляется – все полки заняты, все столы поделены меж пассажирами, рядом храпящий мужчина и мама с сыном – Грецион идет за кофе, находит эспрессо, выпивает залпом, возвращается из вагона-ресторана и, не раздеваясь – лишь бы не уснуть! – кутается в одеяло с головой, прячется от мира в кокон, чтобы, открыв глаза поутру, возродиться и на призрачных крыльях воспарить к источнику с той легкостью, с какой псевдоиндусы на бесконечных лабиринтах – улицах мегаполисов проделывают фокусы с левитацией; но главное, что он прячется от всепроникающей, слишком громкой мелодии сфер – все равно слышит ее, как ни силится прижать одеяло к ушам и вдавить голову в подушку; слышит, слышит, слышит, а с ней – звуки человеческих испражнений: храпа, сопения, шарканья, фырканья, кряхтения, бубнежа, причитания, сморкания, кашля. Этот музыкальный мусор липнет к телу, хочется скорее отмыться, искупаться в очищающей воде, и пусть там, в глухом лесу, в водах Источника, купается Артемида, никакие превращения Грециону уже не страшны; он чувствует, как смердят, будто тушки мертвых птиц, все лишние звуки – или настолько сильнее теперь пахнет из его рта? – и захлебывается запахом, задыхается, задыхается, задыхается, за…

Засыпает.

Гильотина, четвертование, электрический стул, смерть с лоском индустриальности, смерть в модном наряде, смерть с механической косой – что страшнее ее, что ужаснее? Кто ответит? Он, он, он! Страшнее сон, за которым неизбежно следует ужасное воскресение; нет, нет, не отпирайте пещеру на третий день, оставьте, дайте забыться!

…он снова видит рыжую гриву и бледную кожу; тело ее, Лены Вавиленовой, роковой девы, богини, боевой подруги, стремительно тлеет, и ускорившиеся потоки времени обжигают его пальцы, и вот уже изо рта ее ползут черви, вот жуки копошатся в пустых глазницах, а вот нещадное, непобедимое солнце обращает останки прахом, и тот летит по ветру, оседает на его, Грециона, спутанных волосах – не остается ничего, кроме памяти. Он делает шаг назад, но спотыкается о корень, падает и лежит почему-то в окружении душистой лаванды, будто на просторах Прованса, и смотрит в ясное голубое небо; вдруг чувствует червей на губах, щеках, пытается стряхнуть – не выходит, их нет, они – жалкие фантомы; небо чернеет, становится ниже, и светят три далеких лунных лика, и гниет, будто после сезона проливных дождей, лаванда. Грецион вскакивает, пытается сбежать куда глаза глядят, хоть за тридевять далеких земель, хоть туда, не зная куда. Встать уже не может. Ноги оплели растущие из-под земли черные виноградные лозы – цепкие руки мертвецов – и хватка их все сильнее, а по голове венком вьется голубая трава – уже каркают, каркают, каркают над ним вороны! – и заползает в рот, в уши, в ставшие пустыми глазницы; не дает кричать, крушит железо, крушит сталь, крушит его череп, убивает, убивает, убивает. И Грецион не чувствует уже ничего: мир пляшет, трясется, мир звенит переливами флейт и дудочек, а виноградные лозы утягивают его глубоко под землю, пока не наступает абсолютная чернота, пока не кончается то, что люди зовут памятью и временем – пока не кончается он сам, до последнего вздоха, до последней мысли, до последней капли…

* * *

Перед глазами звездное небо. Он лежит на спине и хочет кричать, но просто открывает рот: рыба, выброшенная из космической воды на земной берег. Предательская черноморская ночь сковывает холодом, но быстро сменяется чем-то иным: Грециона все еще трясет, но теперь он чувствует медицинские запахи, спирт и стерильные маски, резину перчаток и душок врачебных кабинетов. Небо обращается белоснежными стенами – будто звезды вмиг тают, – и Грецион хочет со всей силы ударить кулаками, чтобы они треснули, как яичная скорлупа, и выпустили его, заново рожденного, излечившегося, в мир.

Нет, нет, нет! Почему он вспоминает?! Он заставил