философов, где рассуждают о разбитых мечтах и растаявших надеждах, где собираются глушить горечи вином и пивом, джином и водкой, текилой и ромом, где мечтают о сладком забытье, о сне наяву и совсем не думают, что за ними, этими душами без лиц и имен, не останется ничего: саманные воспоминания, размокшие от воды фотографии. На бегу завязывая шарф, за одним из столиков Грецион видит свою жестокосердную бабку, стаканами глушащую ром, за вторым – сосредоточенного деда, скребущего вилкой по тарелке, за третьим – сестриц-ведьм, склонившихся над блюдом с водой, и, наконец, за четвертым – Лену с огненно-рыжими волосами, пляшущими пламенем геенны огненной; пламя это непременно настигнет его. Скорее, скорее коснуться ладонями вод Источника, сделать освежающий глоток – нет такого пламени, что не боялось бы влаги, нет пожара, что нельзя затушить! Скорее, прочь из этого дрянного места, иначе застрянет, станет тенью, растает сизым дымом на пути к вечности – как те, кого он видит, даже отвернувшись, видит, словно появились глаза на затылке. Не видит только Тараса Сундукова, все так же нервно мнущего салфетку и издевательски улыбающегося ему вслед.

художник

Как мерзко думать об этом выкидыше рода людского – с подбородком-мошонкой, как у желтокожего гоблинского короля Питера Джексона, со ступнями огромными и неуклюжими, как у маркессовского Патриарха! Нет, я не могу больше говорить о нем, не сейчас! Я скажу, что случилось с Эрнестом Штерном, с этим ценителем великой Красоты и Искусства.

Он сбежал. Удивился ли я, когда узнал? Только самую малость. Не нужно было знать Штерна лично, чтобы догадаться – он принадлежал к тому типу людей, которые, как писал Пруст, изливая перед читателями тонкую и наблюдательную душу, жаждут Искусства «в надежде открыть для себя нечто важное» и потому сомневаются, «стоит ли вместо этого пробавляться более мелкими впечатлениями, которые исказят для нас истинный смысл прекрасного». Или, как сказал бы сам Штерн, Прекрасного – исключительно с заглавной буквы, придающей любому слову сакральный смысл. Я осуждаю его, о, как осуждаю, но кто судьи в этой истории? Уж точно не я. Мне самому нужен судья, а вместе с ним – священник, пусть в бога я и не верю Что до Штерна… что же, любой, имеющий достаточно денег и влияния, на его месте поступил бы так же – как иначе, когда возвращаешься в номер и вдруг находишь на кровати тело задушенной и… опороченной молодой девушки. Простите эти архаизмы, мне сложно говорить настолько откровенно – я чувствую, что сам, будто таинственный архитектор бытия, демиург-кукольник, приложил руку ко всем этим событиям. Еще попытаюсь все исправить! Попытаюсь, да… Но сейчас не обо мне, о Штерне.

Конечно, в отеле такого класса (пять звезд, круглосуточное обслуживание, массаж, блюда из, как мне говорили, свежайшей рыбы и – для таких людей мелочь, но приятно, – бутылка коньяка с открыткой лично от хозяина всем, кто заселялся в роскошные номера) просто не могли бросить вопиющее происшествие, перечеркивающее весь массаж, всю рыбу, весь коньяк и все открытки, на самотек, не допустить, чтобы информация утекла за золотые стены. Все карты могли попасть полиции в руки – конечно, не магические тройка-семерка-туз, всего лишь отпечатки пальцев и записи видеокамер. Меня трясло. Я представлял, что светит Грециону; он к тому же не отвечал на звонки. И все бы кончилось наихудшим образом, если бы не…

Если бы не мудрое – как отвратительно произносить мне это слово! – руководство отеля. Если бы не сам господин Штерн.

Ему, человеку Красоты и Искусства, ни к чему были лишние разбирательства; как истинное воплощение ренессанса, – Грецион теперь, во время наших нынешних коротких бесед, отзывается о нем только так, – а не Средневековья с его обоюдоострой местью, он не стал очередным Гамлетом этой истории, не задался вопросом «быть или не быть», «отомстить или не отомстить» – и, используя связи и деньги, попросту замял дело, не дал бутону криминалистики распуститься. Я с точностью почти до деталей могу восстановить цепочку событий: вот Штерн находит мертвую Лену, вот, холодный и сосредоточенный, звонит хозяину отеля – богатым клиентам тот лично оставляет свой номер на всякий случай, и всякий случай наступает, – вот быстро и четко рассказывает обо всем произошедшем, вот предлагает решение, которое устроит всех. Утюг выкинули, комнату в тот же день тщательно убрали три разные уборщицы, а процедуру провели как требуется. Штерн же не мог стоять в тени: дал все нужные показания полиции. Клялся, что отлучился, оставил дверь открытой, а потом нашел там эту пьяную и мертвую проститутку, которая, видимо, ошиблась комнатой – пусть проверят, у нее в крови наверняка остался алкоголь, если не что-то еще хуже. Никто из постояльцев ничего не слышал, а что до камер… что же, здесь даже не пришлось суетиться. Хотите верьте, хотите нет, но в тот час – не день, а именно час! – камеры барахлили; не разобрать ни картинки, ни звука, только еле различимые трели флейт. Мне страшно думать о судьбе Лены. В морг вызывали ее одногруппников и преподавателей, и они опознали тело. Родителей Лены, как рассказал мне Грецион во время наших нынешних бесед, давно нет – старый отец умер ночью за работой, подвело сердце, сказалась привычка курить и пить крепкий алкоголь на дипломатических встречах, а мать сгорела после того, как Лена отправилась в большой мир – иссохла от болезни. Лена успела побывать на похоронах. Ни теть, ни дядь – маленькая, несчастная семья, закинутая куда-то на границу волей обстоятельств…

Так что же Штерн? Решил неприятные дела и улетел в тот же день, забыв в отеле обожаемую статуэтку Вакха. Когда ее нашла третья уборщица, Штерну дозвонились хозяева – не доверили бы такой звонок кому-то из персонала, – а он бросил лишь одно: «Оставьте себе. Это подарок. Вашей вины ни в чем нет».

Моя картина – невероятная, невозможная, проклятая! – тоже исчезла. Но, в отличие от похищенной когда-то «Моны Лизы», ее пропажа не стала загадкой, не вызывала восхищенные вопли газетчиков или, простите, авторов телеграм-каналов; по этой причине и вдобавок потому, что все тайное рано или поздно становится явным и в квартиру обязательно является господин с манной кашей на шляпе, холст с пейзажами Гипербореи – мне страшно даже писать такие слова! – вскоре нашелся.

Первым об этом узнал я. Но Сундуков оказался проворнее.

Боги, мне снова приходится возвращаться к этому… к этому… впрочем, всех ругательств мира не хватит, чтобы описать мое отношение к этому мерзкому человечишке: я ставлю его в один