одновременно, поднимается и со свистом летит вниз, разрезает потоки густого воздуха, обволакивается мутным туманом и сам им обращается, становится мелодией – центральным мотивом во всеобъемлющей симфонии мира, где партия предусмотрена каждой его детали, от мала до велика, и тогда…

Тогда он видит, как белоснежный снег застилает черные шипастые виноградники, змеями ползущие по полям, и как черными бездонными глазами свисают налитые ночью гроздья: сорви – и утонешь в звездном космосе, в перезвоне млечных путей и галактик; видит, как громоздятся впереди обсидиановые, вытесанные из глыб заледеневшей крови порочных драконов храмы с колоннами, подпирающими пирамидальные вершины; видит, как северным сиянием льется по небесам – где низ, где верх, не понять! – мелодия сфер, и снуют мимо тени людей, существовавших и существующих… Вдруг дребезжит телефон – и все рассыпается. Сам не понимая, почему, Грецион снимает трубку, слышит на том конце смутно знакомый голос, говорит «хорошо» и сбрасывает звонок; кинув смартфон в снег, вновь смотрит на непонятное слово – слово ли? – начертанное его кровью на белом снегу, и заливается звонким смехом – он флейтами врывается в громогласную мелодию сфер. Возвращаются боль, ощущения, чувства. Главное среди них – радость. Облегчение.

Дионис – или кто, кто говорил по телефону, почему он не может вспомнить имя? – сказал, где его ждет вечность.

бог

Ты (я) знаешь, ты (я) видел, как ночь лилась над городом потоками бездонно-черной смолы, укутывала черепичные крыши, ветхие шпили мэрии, ратушные часы, давно отбившие полночь, отзвеневшие перекатистым серебром. Ночь текла чернилами, опускалась с черным снегом, с симфонией гармонии, кристаллами звезд застывшей на слишком чистом небе; с ночью клубился и туман, густой, непривычный для этих мест, он поднимался густым дымом, полз по брусчатке и крышам, ласкал редкую черепицу частных особняков…

На самой высокой из крыш, на старинной смотровой площадке, давно закрытой, площадке, камни которой помнили многое и столь же многое грезили забыть, стоял, облачаясь в ночь и туман, я (ты?) – без кубка, но с посохом, обвитым лозами, абсолютно черными в глубине ночи; даже не стоял, а, закутанный в белую тогу, мстительным призраком чуть парил, не касаясь крыши ногами, и говорил: не голосом. Заставлял все окружающие звуки принять нужную форму, раствориться во мраке и родиться вновь уже своим (твоим?) голосом, перезвоном галактик.

– Геката… – протянул я (ты?). – Ты ведь здесь, я знаю…

И из ночи, будто скинув мантию, будто шагнув по мосту из звездного света, явилась она – многоликая богиня, умытая фиолетовыми тенями, в черном блестящем платье, сотканном из бесконечного, страшного космоса, и блестками ему были взрывы звезд. Как я (ты?) она стояла и парила одновременно – лицо, словно несуществующее, прикрыто золотистой венецианской маской, две такие же на поясе: пепельно-серебристая и синеватая, как последний свет умерших планет. Ночь текла с кончиков ее пальцев, с ее стройных ног; волосы сплетались в Млечном Пути…

– Многоликая, – протянул я (ты?) и оперся о посох, смотря на город там, внизу. – Только мы дождались, единственные дождались, единственные остались. – Геката промолчала – лишь сняла маску, на мгновение обратившись чистейшей ночью, и, надев новую, явилась уже рядом со мной (с тобой?). Она вытянула ладонь; хоть та и казалось сгустком лунных отблесков, на ней осели, тут же растаяв, черные снежинки.

– Он все еще идет. – Бархат ее голоса холодил. – И музыка… звучит сильнее.

– И мы дождались, – теперь мы (вы?) оба смотрели на город, – стали вином их крови, ужасом, тенью их сознания, звенящей дисгармонией… И скоро, Геката, многоликая, ключница теней, все решится. Там, где молочными ступами шагал Аполлон, шагнем мы.

– Это все ведь ты?

– Нет, – улыбнулся я (ты?). – Они сами. Всегда сами. – Геката полумесяцем ухмыльнулась в ответ.

А потом мы (вы?) – боги ночи, которых люди сами пустили в свою жизнь, связали с человеческой сущностью нерушимыми нитями – обратились черным жидким дымом и густым серебристым туманом: тьмой, смертью, вином, возрождением, тенями, звездами; и, переплетаясь, смешиваясь, становясь единой полночью, полетели над городом, обволакивая его мглой, напевая немую колыбельную. Неслись вперед бархатным вихрем, незримым, неощутимым, между вероятностью и реальностью…

Тяжелая ночь ложилась на город, да вот только было ли это?.. не было ли?.. могло ли?.. хотелось ли?..

художник

Почему сходим мы с ума? Чего не хватает нам в жизни настолько, что рано или поздно мы подходим к краю обрыва, вглядываемся в мутные, темно-винные, как сказал бы Гомер, воды подсознания, и, разбежавшись, прыгаем в них; или наоборот, долго смотрим, боясь сделать последний шаг, а потом спотыкаемся, валимся от легкого дуновения морозного ветра судьбы?

Как не хочется думать об этом! Как хочется замолчать и, найдя либо платяной шкаф, либо волшебную синюю будку, очутиться в прошлом, вернуться в светлые времена, в радостные дни, когда мне не приходилось выслушивать страшные монологи и вспоминать ужасные события, а моему дорогому Грециону – сходить с ума и нестись навстречу вечности. Но я не волшебник и не пришелец с двенадцатью жизнями. Все, что есть у меня – слова, и потому я расскажу вам о былых временах, нарисую летние воспоминания, которые мечтаю воскресить. Краски не помогут мне. Да и слова – не особо. Но я обещал вам…

У Грециона была добрая традиция: каждое лето он собирал студентов и, по договоренности со старыми друзьями, возил на археологические раскопки к берегам Черного моря; каждый раз, прибывая на место, – сперва с одним-двумя студентами, потом с пятью-десятью, – он шутил, что они прибыли в царство Аида, в места, куда с черной бараньей кровью спускала Эней… Как больно повторять это теперь: шутка, ставшая пророчеством, страшнее любого проклятья. Я всегда ездил вместе с Герционом, чтобы порисовать: нет ничего полезнее для воображения, чем южные пейзажи! Потом стал возить и своих студентов, вытаскивал их на пленэр, чтобы тренировались, общались, пили вино, в конце концов – зачем еще нужна молодость?

Летом, после, как я понимаю теперь, рокового Комик-Кона, я думал, что раскопок не будет: Грецион останется дома отлеживаться и пить кофе на летних городских верандах, или, может, просто уедет на природу отдыхать – неважно! Но нет. Он спросил, кто будет со мной, купил билеты – сперва оплачивал все сам, потом, не без борьбы, подключил институт, а после студенты стали платить и сами, не могли упустить такое удовольствие, – и удивился моему вопросу: «Все ли с тобой в порядке?» Я думал, что он сходил к врачу. Я думал, ему сказали, что все хорошо. Или прописали таблетки. Или массажи, процедуры. Но он игнорировал болезнь. Игнорировал до