те, что ниже пояса, – и не дают затянуться ране на сердце; проклятье их страшно, оно вьется роем зловонных мух, оно скреплено склизкой кровью Баал-Зевува, господина трупных жуков, питающихся теперь их телами. Трое, трое, трое, их всегда было трое, трое и осталось. Даже сейчас, делая маленькие глотки обжигающего язык чая, Грецион чувствует их присутствие во всем: они подсматривают сквозь тени, сквозь шлейф благовоний, сквозь отражения полумутных зеркал – не оставят ли там послание кроваво-красной помадой? – сквозь блики на хрустальном сервизе, сквозь сигаретный пепел; даже когда она, великая и ужасная Карла, его Карла, осталась одна, их все еще трое, они держат нескончаемый подол ее призрачного свадебного платья из парусины «Летучего голландца» и кричат, облизнувшись длинными посиневшими языками, кричат трижды, как демонические василиски на закате: all hail, Macbeth! all hail, Macbeth! all hail, Macbeth! Грецион вспоминает о спасительных таблетках: суетится, лезет в карман, но кластер пустой. Тогда делает большой глоток чая – обжигает язык, горло, желудок, зато приходит в себя. Всего на миг, но этого достаточно, чтобы вдруг обхватить руку Карлы своими руками и задать самый важный вопрос, который потом забудется, потеряется под горой ассоциаций и образов, грез и видений:

– Что со мной, Карла? Что со мной происходит? Скажи, ты ведь ведьма!

– Мой Грецион. – Когда хватка слабеет, уже Карла берет его руку в свои, словно собирается смотреть линии судьбы. – Ты позабыл, что никакая я не ведьма. Неужели растерял ум и стал одним из тех отчаянных, что приходят ко мне за помощью? Из тех, кому нужно не чудо – а просто уверенность в завтрашнем дне? Поднимись! Да, вот так. Посмотри на меня. У тебя красные глаза. Ты давно спал?

Он мотает головой.

– Я не могу спать, Карла. Я вижу кошмар. Потому что я… потому что я убил ее, Карла! Убил ее!

Он вспоминает, как она кричала, и как крик ее казался мелодией флейт, и как радовался новой жертве Дионис; алтарь все еще в липкой, отчего-то черной и пахнущей вином крови, но дорога к Источнику так же сокрыта пеленой туманов: почему, почему, почему?

– Расскажи мне. – Голос льется молочной рекой с кисельными берегами. – Расскажи, и только тогда я смогу понять. Помнишь, как раньше?

Он прекрасно помнит: помнит, как встретил ее впервые, на той серой работе, дарившей ему только горечь и сны об империях смерти, и верит, что она стала его спасением, добрым духом, милосердным ангелом, сошедшим в воскресенье, а после исчезнувшим так же стремительно. Но нет, нет, нет, исчез он, уволился, устроился преподавателем, на испытательном сроке вел всего одно-два занятия в неделю, зато радовался отсутствию бумажной волокиты, а потом стал уважаемым – и любимым, любимым, любимым! – сотрудником прежде, чем вновь повстречал ее, еще студентку, и узнал; четыре года разницы он не ощутил в их первую встречу. Ведьма, ведьма, его спасла ведьма! Он помнит молодость, большую любовь, обжигавшую адским пламенем и, как оказалось позже, обуглившую души обоих. Помнит, как вместе распивали чай с ромом, сидя на крышах и смотря на майские закаты, а безудержная весна опьяняла незабываемым теплом в воздухе, глотком свежести после серого, понурого февраля, полного слез и чернил; помнит, как бегали по музеям вместо скучных академических занятий, спасались от ее профессоров, нудно вещавших о поэтике классицизма, презиравших вольнодумное барокко и рококо и словно укушенных Контом – игнорировавших новейшие размышления о мифологии; помнит, как наряжали елку под Новый год и согревались пряно-дурманящим глинтвейном, чтобы почувствовать искристую магию неизменно крутящегося колеса времен. И, конечно, он помнит другое: как, уподобившись блаженному Августину, уставший, потерянный, исповедовался Кларе, рассказывал все, что накипело, а она делала выводы и без всякого колдовства лечила – одними лишь словами, иногда прибавляя к ним таблетки от головной боли.

А потом его сердце высохло, осыпалось лепестками роз; такова была полуночная кара сестричек, таковы были их страшные заклинания, слепая месть ненужному четвертому. Грецион и Карла остались добрыми друзьями, общались редко – слишком много дел! – но ненасытно, особенно когда сгнили сестрички, когда смогли только шептать да подсматривать…Грецион верит, что Карла, как много лет назад, в мире империй смерти, в мире шумного липкого метро, спасет его и сейчас. Спасет в день после субботы. День после субботы. День после субботы…

И вот Грецион собирается рассказать все Карле, как в старые времена, но мысли снова путаются, образы наполняют голову, от музыки Вселенной он глохнет и вдруг вспоминает, что забыл положить на стол волшебный рожок. Чувствует боль в спине, где некогда – как не замечал раньше, сколько миллионов лет, сколько перерождений назад это было? – росли крылья, теперь – лишь обрубки. Он снимает пиджак, потом задирает футболку и поворачивается к Кларе спиной; она рассматривает кривой, рельефный позвоночник.

– Клара, скажи мне, сильно ли кровоточат обрубки крыльев? – говорит уверенно. – Клара, почему они выдрали мне их – ты ведь видишь, как безобразна теперь моя спина? Я не могу взлететь, я не…

– Сейчас. – Она вдруг встает. – Сейчас станет легче. Сиди так, не двигайся.

Карла роется в кухонных ящичках, шуршит, заливает что-то кипятком и протягивает ему новую кружку – очередное зелье, волшебный гальский отвар, дарующий силы. Он все понимает сам: сразу осушает залпом, снова обжигает губы, рот, язык, горло. Пытается взмахнуть крыльями – не получается, не получается, о, Дедал, почему я не слушал тебя, почему летел близко к солнцу, теперь талый воск – мои слезы, они застывают в соленой воде… но боль вдруг уходит, а с ней – образы. Нет больше никаких обрубков, не пахнет неуловимым вином, осталась лишь музыка – тихая, почти неслышимая. Грецион отчего-то вспоминает дыхательную гимнастику, которой учили врачи. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Вдох…

– Полегче? – Карла зажигает благовония на столе.

– Да… Карла, прости, я…

– Тебе нужно больше спать, – вздыхает она. – А теперь не оправдывайся. Теперь просто расскажи мне все. Я больше не властна над твоим сердцем, но все еще могу договориться с разумом.

И он рассказывает все, как есть: от голубой травы, крушащей кости, до Гипербореи, Диониса, Лены… Заканчивает. Замолкает. И вдруг начинает плакать. Она гладит его по голове, как маленького ребенка, приговаривая:

– Глупый, какой же глупый… каким безрассудным был, таким и остался. Тебе нужно думать не о вечности, а о здоровье, о завтрашнем дне. Почему ты не рассказал мне о болезни раньше? Я имела право знать…

– Твои сестрички этого бы не одобрили.

– Они давно мертвы, Грецион, – вздыхает она. – Перестань видеть их в каждой