– О да, давай, расскажи им! Им очень понравится. – Дионис заливается смехом флейт.

– Она ведь движется…

– Ах, это. – Штерн усмехается, садится на край кровати. – Да, занятный оптический эффект, профессор. Художник мне тоже говорил о нем и выглядел таким испуганным… но оптический эффект, не более. Талантливо? Да. Достойно ли Искусства и Красоты? Безусловно, это великолепный неизведанный пейзаж… Но движется? Нет, обман зрения. Я обязательно разберусь, как этого добились, но…

– Как же вы не видите?! Она ведь правда… практически живая!

– Набиваете цену? Все так же говорят про Мону Лизу, но ваш друг – не да Винчи, уж простите.

– Грецион Семеныч, извините, – начинает вдруг Лена. – Но она правда… не то чтобы движется. Вы не застали такие картинки? В моем детстве они продавались в киосках. Такие, которые следят глазами за тобой. На них еще иногда меняется изображение – в зависимости от того, как посмотреть, под каким углом…

– Так что вы хотите сделать с этой картиной? – напоминает Штерн. – Я до сих пор не совсем понял. Неужели выкупить обратно? Скажу вам, что…

У него вдруг звонит телефон. Штерн лезет во внутренний карман пиджака, просит прощения, отвечает, пару минут говорит на иностранном, шипит что-то и сбрасывает звонок.

– Прошу прощения. Возникли некоторые… обстоятельства. Я вынужден покинуть вас на несколько минут. Подождете здесь?

– Не боитесь, что мы вас ограбим? – поддевает Лена.

– У меня нечего красть, здесь ценно одно лишь Искусство. А у гостиницы крадите сколько угодно, у них мерзкий швейцар. – Он усмехается, встает, поправляет пиджак, приглаживает рукой волосы. – К тому же женщины – существа слабовольные. А профессору я… доверяю. Слишком много о нем прочитал перед этой встречей. Я так понимаю, это взаимно?

– Взаимно, взаимно! Ты не один такой, – нашептывает Дионис. – Не один предпочитаешь знать о противнике все, а не идти вслепую, а он – о чудо! – оказывается твоим зеркальным отражением из иной эпохи. Молчите, не возражайте, сейчас не до этого! Слышите флейты? Алтарь уже начищен, начищен, начищен, ночь наступила, и три лика богини наблюдают за вами, профессор…

– Грецион Семеныч? Грецион Семеныч! – Грецион наконец слышит Лену, ей удается докричаться до него. Они остались вдвоем. – На картине… это… что это? Это Гиперборея?! Поэтому вам так она нужна? И ее правда нарисовал… Федор Семеныч?

– Значит, вы увидели? – улыбается Грецион.

– Конечно, она увидела! – Дионис переходит на крик, голос его то льется флейтами, то жужжит пчелиным роем. – Она – ключ ко всему!

– Конечно, увидела и догадалась, но… Грецион Семеныч, вам правда кажется. Она не движется.

Лена отходит к окну, отодвигает плотную штору, но Грецион отворачивается к картине. Садится на край кровати и, положив руки на колени, смотрит как загипнотизированный телевизионным кудесником в сером, вечно-потертом свитере; кудесником, что обещал чудеса и заклятья, не слабеющие с галопом времени; кудесником, что заряжал воду в их чашках, под ворчание деда, ругань родителей и благодарные слова жестокосердной бабки. Вот она, Гиперборея, так рядом, протяни руку – и замерзнешь в ее снегах; но как быть, что сделать, чтобы оказаться там или чтобы она оказалась здесь? Чем воззвать черный снег: каким песнопением или мантрой? Дионис молчит, вместо него – только безумные флейты, но Грецион слышит, как их мелодия обрастает мясом смыслов и складывается в одно слово, повторенное до бесконечности: жертважертважертважертва.

– Грецион Семеныч? – зовет его Лена, не отворачиваясь от окна. – Грецион Семеныч?! Идите сюда, скорее, идите! Там… там… там черный снег, профессор! Метель, пурга!

Он встает и идет к ней, но метель кружится не там, за окном, неведомо где, а здесь, перед его глазами – метель из клубящегося черного дыма заполняет комнату, постепенно обретает форму. И вот Дионис преграждает путь, и снова изо рта и из глаз его течет черная виноградная кровь, и он касается Грециона руками-лозами, тянет к себе, словно в земляную могилу, опутывает, а потом, рассмеявшись – флейты, флейты, сплошные флейты! – становится Леной, она целует прямо в губы; и поцелуй этой смерти – или возрождения? – по-виноградному сладок, и Грецион отвечает на него – крепко, как в молодости, не отрываясь, теряя дыхание, теряя контроль; чувствует холодную ключевую воду Источника – она, живительная, течет сквозь чужие губы – поцелуй Ланселота, Родена, Гвиневры, – это река Эроса и Танатоса, захлебнуться в которой – значит воскреснуть, значит очнуться в вечности, без ограничений и правил. И вот они уже на кровати, и он глух к крикам – ко всему, кроме музыки флейт, кроме жужжания пчел, кроме танцующих вокруг сатиров и их дирижера Марсия, окутанного черным дымом; сатиры веселятся, смеются, радуются новой жертве, ведь алтарь начищен добела, ему говорили, не обманули. Он закрывает ее рот рукой, он не дает крикам нарушить гармонию музыки, сонм флейт, и находит в себе то звериное, что сковано цепями этики и условностей; то звериное, что породило Чудовище и пленило Красавицу. Флейты громче, громче, громче, у него уже нет сил, и сатиры шепчут, как один – пора, пора, пора! – но он не видит ритуального клинка, не видит ничего, кроме одинокой виноградной лозы: хватает ее и душит, душит, душит, и кажется, что душит себя самого; душит, душит, душит, пока не чернеет лоза, не осыпается прахом; пока не наступает тишина. Абсолютная. Полная.

Он переворачивается на спину, черный дым отступает – тогда мир взрывается звуком, светом, холодом и болью, и вокруг костей его вьется голубая трава: крушит, крушит, крушит, пока не дотягивается до сознания. Он пытается вырвать ее с корнем, сражается с Тифоном, зная, что обречен проиграть, и сдается – тяжело дыша, вскакивает, шатается, спотыкается об утюг и ковыляет, пока вновь не падает, опрокидывая бутылку коньяка, не вскрикивает и, открыв глаза, не видит вместо потолка бесконечный, усыпанный звездами небесный свод, а на нем – прямо за облаками – лики смеющихся потусторонним хохотом Бессмертных, приветствующих его; и он боится – кажется, смех виселичной удавкой смыкается на шее, но что, что это, что различает он сквозь холодный потусторонний смех мраморных ликов Моцарта и Бетховена, Шлимана и Картера, Ницше и Овидия? Это музыка, бешеная и нарастающая, мелодия Вселенной, гармония сфер, пузатых планет – скрипки и контрабасы, колокола и гитары, барабаны и бубны, органы и фортепьяно, и бесчисленные духовые: флейты, дудочки, кларнеты, фаготы, наконец громогласные ангельские трубы, и число им – семь, и возвещают они конец сущего, ибо нет гармонии без начала и конца; и он слышит их, и вдруг смеется в унисон Бессмертным, но смех его – пепел да