и он становится самим собой – морщинистым, крючконосым мужчиной в дорогом темно-зеленом костюме, с планшетом в руке. Штерн улыбается Грециону, и тот вдруг понимает, что видел эту улыбку, видит каждый день – в зеркале; что он, Штерн, слепил себя по его, Грециона, образу и подобию: украл голос в морской раковине, украл мысли, идеи, принципы и выстроил вокруг них свою Солнечную систему, как некогда Возрождение – вокруг руин античного мира, эхо которого – военный гомон Спарты и жаркие споры Афин – не утихло, не смолкает и до сих пор. Стало быть – родственные души? Грецион дергается. Кажется, что говорит Дионис, но нет, это Штерн предлагает сесть.

– В ногах правды нет, – добавляет вдруг он с заметным европейском акцентом, чудным, неуловимым, не разобрать, каким: то ли французским, то ли английским, то ли венгерским. – Или как там у нас говорят? Уже не помню.

Штерн смотрит строго на Грециона, не замечает Лену, даже когда та садится первой. Грецион наконец выходит из оцепенения, усаживается: Штерн кивает, открывает коньяк и разливает по двум стаканам. Лена откашливается, давая о себе знать.

– Я думал, нас будет только двое, – вздыхает Штерн. Не встает.

– Но нас трое, – хмурится Лена. – Не предложите даме выпить? Или у вас… не принято?

– Я все еще склонен считать, что нас двое. – Штерн откидывается на спинку дивана, отпивает из стакана. – Женщины – прекрасный декор. Вы вот похожи на античную статую – радуйтесь, некоторые другие напоминают мне просто разукрашенные резные столешницы…

– Это был комплимент? – хмыкает Лена.

Грецион вдруг замечает ее ярко-рыжие стрелки и такие же тени. Видимо, подготовилась, хотела произвести впечатление, но не на него, Грециона, а на окружающих. В итоге произвела на сухого коллекционера – совсем не такое, какое планировала.

– Это была констатация факта.

И вдруг – нет, нет, никак не кажется, все точно так! – Лена рычит, скрипит зубами.

– Нет, я ошибся, – вдруг усмехается Штерн. – Вы далеки от античности. В вас нет гармонии: что-то дикое, огненное, звериное. Так вы это еще и подчеркиваете… сами выберете подходящую вам эпоху или мне погадать?

– Давайте ближе к делу, – прерывает Грецион.

Штерн возвращает стакан на столик, зачем-то берет фигурку Вакха, крутит, как особо верующие – четки. Грецион следит за руками, будто ожидает, что сейчас покажут чудесный фокус, и если не выйдет разгадать его тайну, то Сфинкс разгневается, а факир обратится клубком демонических тварей.

– Я действительно выгляжу так со стороны? – вдруг раздается над ухом сладкий шепот Диониса. Нет, не оборачиваться, он стоит за диваном, его руки на плечах Грециона, он занял лучшие места в этом зале, ложу № 5 Опера Гарнье. – Может, нет, может, да? У этого Штерна совсем нет вкуса – что он может знать о Красоте и Искусстве? И что могу рассказать ему я?

«Прочь», – думает Грецион. Не помогает. Повторяет заклинанием: «Прочьпрочьпрочь».

– Вы впервые видите его? – Штерн опускает статуэтку на стол. – Этого Вакха? Смотрите с таким интересом. Знаете, это моя любимая скульптура: у нее удивительная история. Ее, изготовленную Микеланджело, тайно закопали и потом откопали, явив миру как артефакт былых времен – и люди поверили. Они ценили прошлое слишком высоко… да и мы ценим до сих пор. Я чувствую это даже здесь, в вашем городе…

– А что до Европы? – хмыкает Лена и вдруг берет стакан с коньяком, предназначенный Грециону. Делает солидный глоток. Грецион не останавливает ее, лишь ведет бровью – хоть бы там не оказалось проклятое вино, Дионис рядом, за спиной…

– А что до Европы, – усмехается Штерн, очевидно довольный Лениной выходкой. – То в ней слишком много прошлого, настолько, что не хватает места для будущего. Что уж говорить о настоящем. И знаете что? Даже не буду спрашивать, как вас зовут, имена статуй – условность. Вы напоминаете мне скорее его, Вакха.

– Как можно! – восклицает Дионис, но никто не отвлекается на него. Конечно, они не видят, не слышат, не понимают. – Как можно сравнивать нас! Жертву и палача!

– Хватит, – вдруг говорит Грецион вслух. Повторяет настойчивей: – Хватит.

– Хватит так хватит. – Штерн подливает себе, а Дионис смеется фоном, флейты вихрятся в его голосе. – Переходите ближе к делу, профессор. У меня сегодня полно времени. Неужели ваш художник не решился прийти сам? Хотя что я спрашиваю – видимо, у него не все в порядке, раз он продал такое великолепие за… столь малую сумму. Бедняга.

– У него действительно… проблемы. – Грецион говорит о Фебе, а думает про себя. Дионис молчит, не исчезает. – Если вы закончили оскорблять моего чудесного стажера, то…

– Да что вы, профессор, – вдруг перебивает его Лена. – Мне даже приятно такое внимание к моей персоне.

– Вас спасают две вещи. – Голос Штерна неестественно холодеет. – То, что я люблю дерзких женщин, и то, что вы похожи на Елену. Право голоса дано только таким.

– Прекрасным?

– Разрушительным.

Грецион не выдерживает – встает. Надо быстрее заканчивать с этим, ведь флейты все громче, и вот уже в нос бьет запах терпкого вина, и жужжат пчелы, и скоро коснутся щиколоток подземные лозы, чтобы прорасти сквозь кости голубой травой, что поет, голубой травой, что крушит железо и сталь, – и она, змеей вырывавшись из глазниц его пустого черепа, принесет погибель Вещему Олегу, ужалит веретеном судьбы, обрекая на вечный сон – нет принцев и принцесс, чтобы пробудить от такого.

– Давайте все же ближе к делу. Покажите картину – я хочу ее видеть.

– Резонно. – Штерн тоже встает, жестом просит следовать за ним. Сделав пару шагов, останавливается. – Она пусть останется здесь.

– Нет, – твердо заявляет поднявшаяся Лена. Осушает бокал до дна.

– Нет, – добавляет Грецион.

– Нет! – вторит Дионис и вновь смеется.

Трижды повторенное становится заклинанием, Штерн не в силах противиться. Ведет их в просторную спальню: кровать заправлена медового цвета покрывалом; в стороне – гладильная доска, выключенный утюг, недоглаженный костюм; на прикроватной тумбе – заложенный на середине «Степной волк» Гессе – неужели не читал? Нет, нет, просто перечитывает! И здесь же, среди незначительных деталей, в центре композиции, на двух стульях стоит она – картина, завернутая в бежевую бумагу. Сомнений быть не может.

– Разверните, – просит Грецион. В горле ком. Сейчас Штерн снимет бумагу – он уже начал, – она опадет на пол ореховой шелухой – уже упала, – и Гиперборея снова оживет перед глазами…

Ожила. Движется.

– Довольны? – хмыкает Штерн. Почему так сухо? Почему без дрожи в голосе? Неужели он не удивлен? И почему так спокойна Лена? Почему…

– Вы разве не видите? – вырывается у Грециона. – И вы, Лена… не видите?

– Что? – спрашивают