податься. С таким скверным наследием их никто не примет. А жить без высшей цели хуже смерти. Становиться отступниками они не собираются, а потому готовы были принять гибель из рук своих бывших братьев. Они даже готовы были радушно принять палачей, которые придут к ним и отнимут их жизни. Да, когда лживый свет пытается творить истинную тьму, у него выходит лишь уродство и страдания. Верно сказали сатлятаги, с таким скверным наследием для них нет нигде места. Но Тебентил посчитал это за какую-то уловку и не поверил в искренность их мотивов, готовя не отряд палачей, а воинство искоренителей скверны. Что ж, скверная эта была тьма или праведная, для нас не имеет значение. Смерть и воскрешение исправит всё.

Несмотря на то, что решение, касающееся сатлятагов, было принято уже давно, всё же фурук-лармуд медлил с его исполнением. Приказ Амалиилы, конечно, принимался как приказ от самого Сакраарха, ведь сакры – его наместники. Однако ж, прежде чем вершить их судьбы, он обязан был всё взвесить и определить для самого себя, позволит ли его совесть совершить это убийство. Их судьбы его совсем не волновали. Они пользовались тьмой, а, значит, виновны. Судья-воздаятель (фурук с древнего – судья) стремился убедиться в том, что после расправы над ними ничто не будет отягощать его праведную душу, убедиться, что после этого он сможет продолжить служить своему обожаемому Сакраарху, как прежде. Он ещё тщательнее исследовал Священную Белую Книгу, он чаще приходил в храм и возносил мольбы к своему владыке, прося даровать ему священное откровение и рассудительность, чтобы принять верное решение. Однако постепенно эта проблема отошла на второй план. И повседневные политические вопросы, поднимаемые в столице, увлекли его настолько, что он погрузился в них с головой. Каким бы верным Сакраарху ни старался быть Тебентил, всё же идеализм во всём, что его окружает, был для него на первом месте. А потому порядок и спокойствие в его городе, который служил ему оплотом, были для него превыше всего. Это, кстати, также считается грехом – посвятив всю свою жизнь служению божеству, называя себя поборником святости, быть при всём этом сосредоточенным в первую очередь на себе самом. И можно предположить, будто бы он думает таким образом не о себе, а о благополучии столицы. Но ведь именно, что только столицы, города, в котором он проживает. Он жаждет того, чтобы вокруг него всё было идеально, чтобы его глаз наслаждался полным порядком и красотой. Здесь уже проглядывается намёк на лицеприятие, а также эгоизм, что является вопиющим грехом для того, кто посвятил свою жизнь служению кому бы то ни было. Но всё же, несмотря на стремление к совершенству во всём, Тебентилу не дано было видеть души и мысли, чтобы прозреть, насколько же неидеальны те, кто его окружали, как сильно погружены все жители его столицы в прегрешения. Получается, даже со всем своим стремлением окружить себя непогрешимостью фурук всё равно терпит крах. Да, не было в Озентвалле того, кто поступал бы безупречно. Тогда несложно представить, какие люди проживают в других частях этого мира, если уж здесь, где порядок удерживается сильными руками, не удаётся создать совершенное общество. Это лишь подтверждает одно – человек – сосредоточие скверны. И гнусные дела ему вершить легче, нежели праведные. Только, конечно, если он сам этого не захочет, если он сам не поставит перед собой цель вести праведный образ жизни.

И примером тому был храмовый музыкант. В те дни, когда Тебентил поставил перед собой цель чаще возносить мольбы всеславному протектору всякой святости, его нога практически не покидала столичный храм. А потому он мог слышать, как местный органист, довольно молодой мужчина, извлекал из своего огроменного инструмента дивные звуки, воспроизводя всяческие величественные мелодии. Внушающий трепет гул органа, подхваченный эхом высоченных сводов величественного храма, пробуждал в сердце благоговение. Музыка была настолько живая, что проникала в саму душу и рисовала картины то грозных сражений воинства святости с несметными ратями тьмы, то спокойствие просторов, не тронутых рукой разумных существ, то величие Святой Империи, в которой царят мир и порядок. Да, орган был удивительным инструментом. Но лишь инструментом, когда как его истинную красоту способен раскрыть тот, кто им управляет. Это был незрячий музыкант, которого все зовут Виконт. Будучи облачённым в белую мантию, подобную той, которую носят чародеи Светой Империи, он всегда выглядел ухоженно и опрятно. Хоть и носил он повязку на глазах, всё же в поводыре не имел нужды, ведь за все годы, которые он провёл в этих стенах, эти самые стены были изучены им вдоль и поперёк. Так что он достаточно хорошо ориентироваться в пространстве храма. И лишь в малых деталях ему приходилось прибегать к помощи своих рук, чтобы, например, нащупать место своего сидения, а также ощупать клавиши своего инструмента, чтобы понять, где на клавиатуре он сейчас находится, чтобы начать правильно играть.

- Скажи, Виконт, как тебе удаётся рассказывать такие удивительные истории, когда как ты не мог их видеть?

Музыкант довольно продолжительное время молчал, пытаясь понять, кто я такой. Но, когда это не получилось, ему пришлось смириться с тем, чтобы отвечать незнакомцу, которого он был не в силах принять:

- Я слышал голоса первых сатлармов, не искажённых пороками. Кристально-чистые и ласкающие слух, словно журчание родниковых ручьёв. Они подарили мне истории ранней империи, величественных битв и первых экспансий, когда всё, что делали святые воители, было во имя праведности и света. Потому что они сами были праведными и светлыми. И теперь я делюсь тем, что узнал от них, с теми, кто никогда не был праведен и светел.

- Но в твоих мелодиях заключена и часть твоей души, как будто бы в их рассказы ты вплетаешь ещё и капельку своего.

Чуть помолчав, Виконт отвечал:

- Твои слова очень похожи на слова первых сатлармов, однако сущность иную в тебе я ощущаю.

- Ты слеп. Но видишь больше зрячих. Истинно так: я не сатларм, да и не человек вовсе.

Приумолкнув, я рассмотрел, как на эти слова отреагировал Виконт. Его душа поколебалась. Потому что разумом осознал, что совершает он преступление, разговаривая со мной, ведь в Святой Империи нет места никому, кроме лишь людей. А то, что я признался в своей нечеловечности, ужалило его, словно укол кинжала. Но в то же самое время он ощущал во мне чистоту, которой нет у тех, кто его окружает. А потому его буря в душе начала усмиряться, и он