воплей — не что иное, как желание занять эту позицию и удержать ее; это ярко выраженная потребность соединить эгоизм с моралью — человеческая потребность, однако человеческая в особом смысле, потому что не у каждого она присутствует; и если моральная маскировка интереса еще не делает его мораль-ным, то, по крайней мере, не доказано и то, что интерес, заставляющий мыслить страшным, мрачным, жестоким и безнадежно мизантропическим образом, нравственного предпочтительней такого, который позволяет мыслить взвешенно, по-доброму и с доверием к людям.

Немецкий народ склонен верить в такое моральное превосходство более мрачных и суровых идей над более светлыми и благодушными; это соответствует его глубокому чувству трагизма жизни и необходимости зла в мире. Это чувство он жестко и с честью противопоставляет «поверхностному» прагматизму Запада, и с ним же сопряжено пессимистическое воззрение, что всяким мышлением дирижируют интересы. Так что человеку следует знать, даже народу в течение столетий следует уяснить себе: для чего он рожден и для чего нет — для познания или для власти, каковые, похоже, следует рассматривать как радикальные альтернативы призвания вообще. Народ, усматривающий лицемерие в данной как душевная предрасположенность и развившейся в субъективную способность потребности примирять интерес с моралью, народ, придерживающийся столь безрадостных представлений о политике, что отрицает любую надежду на то, что между нею и моралью может существовать хоть какая-то связь — впору спросить: действительно ли такой народ призван властвовать? Спросить, невзирая на то, что к власти его влечет пришпоривающее честолюбие, наполненное мучительной смесью зависти и презрения. Это честолюбие можно назвать заблуждением, которое характерологически, даже и физиономически проявляется как искажение черт — поскольку стремление этого народа к власти и то, как он будет эту власть осуществлять, окажется ужасным и сделает его безнадежно чуждым миру и самому себе. Предсказывать здесь, в самом деле, легко, потому что это предсказание задним числом — ведь факты уже налицо. Немецкий народ изменился с тех пор, как на нем лежит проклятие геополитики; он, без всякого преувеличения, стал карикатурой на себя и кошмаром не только для прежде готового восхищаться им мира, но и для самого себя; он наконец в наши дни принял на себя беспримерное духовное и гражданское бесчестие, а именно, национал-социализм, — и все для того, чтобы окончательно и бесповоротно трансформироваться во «власть», все ради «мирового господства», все из неуместно-неуемной зависти к Англии.

Что же это за глупый и ослепляющий аффект — зависть людей и народов друг к другу! Перед каждым из нас стоит задача прожить свою жизнь, реализовать свою судьбу, бессознательно воплотить в этой реализации свой характер, и задача эта для каждого непроста и стоит немалых трудов, несмотря на все удовольствие от того, как мы испытываем и проживаем собственное «я» в судьбе — удовольствие, в котором в конечном счете заключена радость жизни. Как это нелепо портить себе радость жизни, позволяя невольному восхищению свойствами, которые дают другим справляться с жизнью на свой лад, превращаться в зависть — к характерной роли, которая возложена на другого и которую этот другой — именно потому, что это его роль — в соответствии со своим рангом в мировом спектакле вовсе не переоценивает и не особенно склонен хвастаться ею. Как это выходит, что англичане, которым выпал столь грандиозный и ответственный труд по управлению планетой, — народ отнюдь не патетичный и не хвастливый? Это народ «understatement»’а[16] и сдержанного обращения с речью, которому, при некоторой пуританской склонности воспринимать собственное богатство как закономерное вознаграждение христианских добродетелей, категорически не по вкусу героизировать себя и устраивать шумиху из-за своего покорения мира. Они говорят: «We got our empire in a fit of absence of mind»[17] («Мы создали нашу империю в припадке рассеянности»). Когда бы немец мог сказать что-то подобное? Для него состояние, в котором удается нечто великое — отнюдь не «рассеянность», а высочайшее, на грани надрыва, напряжение. И о большом успехе он говорит с громогласной торжественностью, безо всякой самоиронии.

Роли Англии и Германии в мировом спектакле полностью различны. Не буду пытаться охарактеризовать их, потому что всякая характеристика уже тяготеет к оценке, и я боюсь, что мое немечество могло бы привести меня в характеристике к таким оценкам, которые бы заставили подозревать за моим неприятием зависти народов национальное высокомерие, меж тем как это неприятие проистекает лишь из ощущения трудности всякого существования и близко взглядам философа, сказавшего: «Всегда лучше видеть, чем быть». В зависти, и в том числе зависти народов лишь выражается нехватка понимания этого факта. Это иллюзия и вдобавок крайне противоречивый аффект, потому что свойства другого человек не может пожелать себе; скорее, он будет их критиковать, как немцы критикуют так называемое лицемерие Англии. И хотят на самом деле на фундаменте собственных качеств иметь чужую судьбу, что с точки зрения идентичности характера и судьбы — полнейший абсурд; или же пытаются в придачу к собственным, естественным свойствам, которыми весь мир готов восхищаться, насадить у себя еще и чужие, отчего впадают в судорожную преувеличенность и, насилуя свою природу, становятся карикатурой на самих себя и пугалом для всего мира.

Немецкий народ в сущности не может утаить от себя, что отношение англичан к власти — иное, гораздо более естественное и само собой разумеющееся, чем их собственное. Те и другие понимают под ней нечто очень разное — это одно и то же слово для полностью расходящихся друг с другом версий. Для англичан власть — не то мрачно-патетическое, что понимают под ней немцы. Во власти они не видят никакого пафоса — «воля к власти» это немецкое изобретение, — а только функцию; они используют ее самым легким, удобным и цивильным манером, без малейших затрат, с предоставлением максимальных свобод, потому что не верят, что власть декларирует рабство, и потому сами не становятся рабами власти. Это называют либерализмом — старомодное слово для всегда выигрышного дела; ибо свободен лишь тот, кто дарует свободу, надсмотрщиков же никто не держит за хозяев. Но можно ли отрицать, что мир, покуда он британский, находится в хороших руках? Разве человечество остро заинтересовано в том, чтобы полномочия управляющего были отняты у англичан и переданы в другие руки, немецкие или русские? Я спрашиваю так потому, что пыл, с которым заявляют о ветхости empire и твердят заклинания о ее скором распаде, выглядит как wishful thinking[18] и позволяет сделать вывод о наличии такого интереса. Однако дело не только в том, что мы бы тщетно искали выгод, которые все смогли бы