Германии, завоевать ей гражданскую симпатию человечества, сблизить ее с миром, который в своей среде еще слишком мало был знаком с этим мировоззрением, и дать Германии чрезвычайно почетную возможность: она могла бы стать во главе европейского мирного движения, взять на себя лидерство на уже тогда ясно обрисовывавшемся пути к единству Европы.

Она не смогла. Ей помешали в этом истощение и депрессия, своего рода душевная болезнь вследствие мировоззренческой дезориентации. Но то, что она думала, будто потеряла свою честь и ее презирает мир, было уже чистым безумием. Глубокое уважение мира к ее огромному культурному вкладу сохранялось в полнейшей неприкосновенности; даже ее достижения за четыре года войны, активные и пассивные, вызывали величайшее уважение у всего мира и особенно у противников, чья жизнь нередко висела на волоске из-за этих достижений. Не было ни малейших причин для презрения. Не было и его самого. Не было недостатка в симпатиях: климат для них, по вышеприведенным причинам, лишь улучшился после поражения — в том же смысле и в той же мере, что и для побежденной Франции в 1814 и 1871 году. Считать себя лишенной чести, презренной Германия могла, лишь продолжая мыслить в устаревших, на три четверти преодоленных и ставших настоящим тормозом категориях вместо того, чтобы обратиться к новым, революционным, несущим жизнь. Иначе говоря, мыслить «национально» и пытаться смотреть на все, менять и восстанавливать с национальной точки зрения вместо того, чтобы обратиться к социальному.

То, что именно эта, последняя, форма мышления нова, заповедана и необходима для жизни, не могли не ощутить даже самые непримиримые. Без социального больше было невозможно, но чтобы Германия одновременно и даже в большей степени могла держаться за старое, «национальное», в ее среде взрастили злобного уродца гермафродитно-иллюзорной идеи: национал-социализм.

Не было ничего более лживого, чем эта выдумка. Ложью было уже ее имя — наглая отделка поношенного старья под новое и революционное. Ядовитой ложью была песня об утраченной чести и ее новообретении сперва через «национальную» выдержку и самоотречение, а затем через «национальную» экспансию и завоевания. Ложь «народного единства» — это милитаристская сказка, в самом фальшивом народном тоне рассказанная взрослым детям, но отнюдь не социальная действительность. Ложью был и разрыв позорного договора, — его уже не существовало, этого версальского договора. Его экономические глупости — продукт эмоционального состояния победителей, которым пришлось пережить нешуточные страхи и страдания — были уже давно отброшены, на них махнули рукой. А остававшиеся территориальные проблемы сделало бы незначительными до неразличимости будущее Европы, к которому все стремились и которое пытались приблизить — будущее мира и объединения. Версальский договор не был для тех, кто его продиктовал, предметом упрямой гордости. О том же, насколько он оказался для них предметом нечистой совести, свидетельствует молчаливая терпимость перед лицом ревизий, которые силой стали вносить в него национал-социалисты.

Молчаливая терпимость, приятие с нечистой совестью — так ли уж сильно отличалось отношение немецкого народа к этим героическим деяниям от отношения его противников? Был ли он исполнен гордости, благодарности, торжества по поводу того, что его собственное жалкое состояние распространяется на все новые регионы? Может быть, наши впечатления ошибочны? Или все же они наблюдали за «созданием Великой Германии», «приращением Рейха» за счет подчинения чехов и поляков с равнодушием, заключавшим в себе немало молчаливых опасений за исход этих авантюр, в которых проглядывали ложь и нарушение обещаний? Смутное чувство подсказывало немецкому народу, что в случившемся, в том, что от его имени проделали правители, не было никакой чести, никакого смысла и никакого будущего, что это ничего не меняло, ничего не улучшало и не имело касательства ни к его собственному счастью, ни к счастью человечества, что речь шла о бессмысленных, бездумных проступках, из которых не могло выйти ничего хорошего. Как же так получилось?

Люди, назвавшие свою отсталость революционной, решили, что могут сколько угодно эксплуатировать в собственных целях нынешнее состояние цивилизации, которое не соответствует их собственному, до которого они не доросли ни духовно, ни нравственно. То, что называют «прогрессом» — нравственным, интеллектуальным, да и техническим — в целом привело цивилизованный мир к пацифизму. Народы, обычные люди, прохожие ничего не желали больше знать о войнах; такое средство приводить человеческие дела в порядок казалось им устаревшим, неподходящим и губительным. Вот сколь далеко продвинулся наш мир. Опыт и мышление подвели его к этому. Цивилизация чувствовала, что больше не выдержит войны, мысль об этом приводила ее в ужас. Насколько он силен, видно по промедлениям и нерешительности, которые все еще мешают взяться за войну, ставшую делом решенным, со всей ужасающей серьезностью ее средств. И вот этой почти уже достигнутой пацифистской позицией и убежденностью цивилизованного человечества злоупотребляют и манипулируют нравственно отсталые, одновременно потешаясь над прогрессом и спекулируя на нем. Любовь народов к миру, справедливое нежелание воевать были для них так же кстати, как ночь для вора: под ее покровом предпринимали они свои ввергающие в отчаяние набеги. Они сделали называемое некоторыми «гениальным» открытие, что из чужой нравственной позиции, которую сам не разделяешь, можно извлечь большие выгоды, что тем самым можно делать историю — или нечто наподобие ее.

Еще раз: я убежден, что немецкий народ в сущности сознавал такое положение дел. Он считается народом, верящим в культуру, и ему не могло быть по себе от разрушения основных западных ценностей, творившегося от его имени. Он почти или никогда не давал убедить себя в том, что эти анахронические бесчинства творятся ему во благо, а не исключительно во благо его правителей, которым надо было опьянять народ «успехами», чтобы обеспечить свое господство. Его все время беспокоили сильнейшие подозрения, что данное ему обещание, дескать, все и дальше будет идти по плану, и Германия таким «мирным» путем не только аннулирует позорные договоренности, но и добьется мирового господства, — что сдержать это обещание будет невозможно.

Так и есть. Пришла война, причем ведется она уже даже не «в одни ворота». Насилие наконец-то встретилось с ответным насилием — и вот теперь немецкий народ считает, что он должен хранить верность тем, кто обманывал и лгал ему, и до последнего отвечать за их поступки, которые никогда не вызывали у него особого энтузиазма и от которых ему бывало весьма не по себе. Теперь он позволяет себя убеждать и сам убеждает себя в том, что вина[12] за эту войну лежит на других, — причем, в идиотском противоречии с этим тезисом, на этих других его приучили смотреть как на «слабаков»-пацифистов, как на цивилизации с