времен Первой мировой войны, когда говорил об исконной немецкой инаковости, об упрямом немецком протесте и восстании против западной цивилизации. То не был другой, ничего не смыслящий Томас Манн, от которого нынешний в ужасе отшатывается. Не того, тридцатилетней давности, называет он в 40-х гг. «чудны´м», но нынешнего. Это значит, что его воззрения, в частности, воззрения на аполитичность немецкой нации, остались прежними. Поменялись не воззрения, а знак этих воззрений, вывод, который уместен из них в данных условиях. Аполитичность — «изъян», которым можно гордиться, но только не в сфере социальной жизни или, тем более, международных отношений. Инаковость Германии, ее контрцивилизационность как страны и цивилизации, ее протест, «протестантство» в широком значении — исконная черта, но в сфере свободы она приводит к деструктивным последствиям, и уж точно ее не следует пытаться распространять на внешний мир. «Свобода в политическом аспекте — это прежде всего морально-внутриполитическое понятие. Народ, который внутренне несвободен и не ответственен перед самим собой, не заслуживает внешней свободы. Он не может говорить вместе с другими о свободе, и если он использует эту звучную вокабулу, то использует ее ошибочно. Немецкое понятие свободы всегда было направлено лишь вовне; оно означало право быть немцами, только немцами и никем иным, не более того; оно было протестующим понятием сконцентрированной на себе защиты против всего, что ставит рамки эгоизму нации и ограничивает его, что могло бы его укротить и поставить на службу общности человечества. Этот строптивый индивидуализм вовне, по отношению к миру, Европе, цивилизации, внутри сочетался с поразительной степенью несвободы, незрелости, тупой покорности. Он был просто воинственным холопством, и национал-социализм лишь раздул это несоответствие внешней и внутренней потребности в свободе до состояния варварской вольницы».

Манновские обращения к нации имеют особый вес как раз потому, что в них нет никакой объективной отстраненности, доктринерства, исходящего из абстрактных представлений; они идут изнутри его опыта и совершавшегося в нем осознания судьбы нации, от которой он себя отнюдь не отделяет. Еще в «Размышлениях аполитичного» он утверждал: «Душа Германии носит духовные противоречия Европы… В этом, собственно, и состоит ее национальное предназначение. …духовно Германия по-прежнему — европейское поле битвы. И, говоря о „немецкой душе“, я имею в виду не душу нации в целом, а душу, разум, сердце вполне конкретного немецкого индивидуума, даже самого себя. Служить полем духовного сражения европейских противоположностей — это по-немецки…»[10] Поэтому и спустя тридцать лет, осмысляя пройденный нацией путь заблуждений, Манн признается: «Я говорил не для того, чтобы выставить себя перед всеми доброй, благородной, справедливой Германией в белых одеждах. Ничего из того, что я пытался бы сказать моим слушателям, не идет от стороннего, холодного, бесстрастного знания. Все это есть и во мне. Все это я пережил на собственном примере».

Эта глубокая вовлеченность собственной судьбой и эволюцией собственных взглядов в судьбу нации придает его радиообращениям и публичной полемике с современниками глубокую убедительность и ту долю искренней исповедальности, которой лишены тексты его оппонентов. И Франк Тисс, и Отто Флаке силятся сказать что-то о внутреннем сопротивлении, которое, оставаясь дома, они пытались оказать режиму, но выглядит это бледно, натужно, местами даже комично, когда, например, Флаке приводит список пережитых писателем лишений, венчая его героической формулой: «Из рождественских каталогов мы были вычеркнуты, для новых тиражей не хватало бумаги. Нет, мы не сдались, мы выдержали». Томас Манн, напротив, может позволить себе говорить о том, как хорошо ему в Калифорнии, «на этом великолепном побережье, где все дышит будущим» и где он построил себе «дом, под защитой которого хотел бы довести до конца труд моей жизни в атмосфере могущества, разума, изобилия и мира».

Этим признанием он вызвал в Германии особенно много упреков в самодовольном эгоизме. Томас Манн не скрывает, «эгоизм, мне кажется, можно было проявить в равной степени и оставаясь в Германии, и убегая из нее». Но далее он, не церемонясь в выражениях, делает, казалось бы, совершенно иррациональное, но необычайно важное признание: «Это чертово дерьмо, называющееся национал-социализмом, научило меня ненависти. Впервые за всю мою жизнь — настоящей, глубокой, неугасимой, смертельной ненависти, о которой я мистическим образом готов вообразить, что она оказалась не без последствий для исхода событий. В гибель позорящего человечество режима я вкладывал всю душу, трудясь над ней с первого дня».

Эта «мистическая» вера в значимость твоего выбора, в то, что ты можешь своей позицией и своим словом повлиять на ход событий, никак от тебя вроде бы не зависящих, сродни сартровской идее экзистенциального ангажемента — установке на то, что своим личным выбором каждый человек выбирает Человека вообще, устанавливает Человека, это, как говорил Ницше, «неустановленное животное». Фашизму свойственно воспитывать в людях неверие в значимость индивидуальной позиции, в возможность индивидуального сопротивления. В 1945 г., когда фашистский режим пал, Томас Манн столкнулся с пассивным фатализмом тех, кто относился к фашизму как к стихийному бедствию, которое остается только претерпеть и переждать, кто пытался заставить его «верить, что высокоразвитая 70-миллионная нация при некоторых обстоятельствах не может иначе, как шесть лет терпеть режим кровавых мерзавцев, который ей в душе глубоко противен, вести войну, которую она считает чистым безумием, и следующие шесть лет делать все возможное, употреблять всю свою изобретательность, храбрость, ум, военную сноровку, словом, все свои силы на то, чтобы помочь этому режиму победить и сохраниться навеки».

Сам он уже в 1939 году в точности мог предвидеть исход войны, конец власти национал-социалистов и то, чем они обернутся для Германии. И в этом смысле все его радиопослания были не чем иным, как попыткой предупредить и спасти свою страну; заклинающие призывы к нации отделить себя от власти были подлинным, единственно сообразным ситуации проявлением патриотизма. И то, что могло сообщать ему эту убежденность и силу предвидения, думается, не что иное, как экзистенциальная ангажированность или «мистическая», по его словам, вера в возможность связи между твоей позицией и ходом вещей.

Значимость этих текстов в наши дни невозможно переоценить. Нетрудно догадаться, по каким идеологическим соображениям они не переводились целиком в СССР (лишь фрагменты отдельных речей публиковались во время Второй мировой войны в журнале «Интернациональная литература»): Томас Манн слишком явно ангажируется за либеральную демократию. Не особенно замеченной прошла бы и их публикация в период перестройки. Но может быть, потому они и не были переведены до сих пор, что ждали важнейшего для себя часа в России. Часа, когда необходимо поставить себе вопрос: способны ли мы извлекать опыт из своих и чужих ошибок, или же нам не остается