числе некогда сражавшуюся с фашизмом. И то, что противостоит этой системе и ценностям — не что иное, как демократия.

Об этом, а также о необходимости обновления демократии, чтобы она снова и снова наполнялась актуальным, захватывающим, животрепещущим содержанием и не казалась чем-то избито-скучным — риторической фигурой, от которой хочется уйти к чему-то новому и непредсказуемо-интригующему, впустив «свежий космический ветер», о котором писала немецкая пресса с 1933 года, — говорит Томас Манн в 1938 году в своей речи «О грядущей победе демократии» (также никогда не публиковавшейся на русском): «Самоочевидность демократии оказалась во всем мире под большим вопросом… Демократия в наши дни находится под угрозой, она не застрахована от посягательств извне и изнутри, она снова стала проблемой… Настал час для самоосмысления демократии, ее обращения к своим исходным смыслам, ее самоанализа и самоосознания; одним словом — ее духовного и эмоционального обновления. Поскольку… основная сила, подлинный соблазн идей и тенденций, угрожающих сегодняшней демократии и делающей ее проблемой, — фашистских тенденций — это привлекательность их новизны… На этом они настаивают, этим они хвалятся, пытаясь выставить себя полными юных сил, носителями будущего.

<…> Нужно, чтобы демократия ответила на эти фашистские спекуляции переоткрытием себя самой, которое способно придать ей не меньшую, а на деле куда большую привлекательность новизны… В действительности невозможно переоценить ее витальность, ее ресурс омоложения, рядом с которым юношеский задор фашизма окажется не более чем гримасой»[2].

Томас Манн придает «понятию демократии самый широкий смысл — куда шире политического значения этого слова, — связывая ее с самой человечностью, с идеей и абсолютом. <…> Демократия вневременно-человечна, и эта ее вневременность означает такую степень потенциальной молодости, которую достаточно даже просто представить и прочувствовать, чтобы она далеко превзошла своей привлекательностью любого рода, жизненностью, красотой все, чему отпущен лишь недолгий срок цветения»[3].

Называя демократию «вневременно-человечной», а ее противника, фашизм, «временным явлением», писатель не упускает из виду, что и фашизм «имеет глубокие и, возможно, вечные корни в человеческой натуре, потому что сутью его является насилие. Его кредо — физическое и духовное насильничанье, в них он верит, их практикует, любит, чтит и превозносит, они для него даже не ultima, а prima ratio[4]… Насилие — это принцип, беспощадно создающий реалии, ему под силу все или почти все, и после того, как оно страхом подчинит себе тело, оно способно подчинить даже мысли, поскольку человек не в состоянии долго вести двойную жизнь: чтобы быть в гармонии с самим собой, он вынужденно приспосабливает свои мысли к тому, как его вынуждает вести себя внешний гнет»[5].

Что ж, никакое государство, наверное, не может существовать без той или иной доли насилия, в том числе и давления, оказываемого на мысли, формирования дискурсов в общественном мнении. Это интеллектуальное давление называется пропагандой. И отличие демократии, подтверждение ее присутствия, пусть даже в слабой мере, состоит не в полном отсутствии такого давления, а в возможности противостоять пропаганде, открыто, без всякой оглядки, разоблачать ее, делая властный дискурс не единственным разрешенным в обществе. Этим противостоянием пропаганде, вскрытием ложных посылов ее логики, лжи, заключенной даже в формальной правде («потому что в жизни все зависит от того, кто высказывает правду: в иных устах и правда становится ложью»[6]) Томас Манн занимается в своих политических речах и статьях с 1938 по 1945 г. И, наверное, трудно найти писателя, который так мастерски, как он, владел бы искусством вскрытия противоречий, заключенных в идеологических посылах, свидетельство чему можно найти и в его гораздо более ранних текстах — например, в дискуссиях Сеттембрини и Нафты из романа «Волшебная гора».

Главный пропагандистский посыл, который разоблачает Манн, это представление об экзистенциальной угрозе немецкой нации, исходящей от антигитлеровской коалиции, о том, «что немецкому народу придет конец, что с ним будет покончено навсегда, если только он не „победит“ в этой войне, то есть если он не будет через огонь и воду следовать за гнусным бесноватым до конца — конца, который окажется ничуть не похож на победу. Он внушает вам это, чтобы вы считали свою судьбу неразрывно связанной с его собственной». «„Уничтожение Германии“ — пустые слова, которые выкрикивает геббельсовская пропаганда, заставляя немецкий народ верить, что он должен до последнего следовать через огонь и воду за нацистами». Фашизм «всеми силами пытается перемешать свою судьбу с судьбами других, без устали подчеркивая общую ответственность нации за все случившееся». «Этот мерзкий режим сделал все, чтобы нация оказалась совиновной в его преступлениях, — и чудовищно преуспел в этом». И «величайшее моральное благодеяние, какое можно оказать немецкому народу, заключается в том, что его причисляют к угнетенным народам. Ведь какой приговор можно было бы вынести Германии и какие ожидания возлагать на нее в будущем, если бы оказалось, что преступления, на которые она пустилась при нынешнем режиме, совершены по доброй воле и в здравом уме?» Поэтому немцы должны сами «сбросить с себя гнусный, несказанно унизительный для них режим, в руках которого им было суждено оказаться… вы должны доказать то, во что весь мир все еще заставляет себя верить: что национал-социализм и Германия — не одно и то же».

В чем же, по Манну, суть Германии — той страны и нации, которая оказалась на определенном историческом этапе в преступных руках? Очевидно, эта суть — в ее культуре, ее всемирной отзывчивости, в тех свойствах, которые могут проявиться лишь в духовной сфере, но дичают и вырождаются, будучи перенесенными в сферу реальной политики. «Конец национал-государственной политики с манией глобализма — ни для одного народа это не будет означать такого спасения, такого высвобождения своих лучших, самых сильных и благородных качеств, как для немцев». «Германии никогда не бывать счастливее (и это она в сущности предчувствует уже сейчас), чем внутри напитанного свободой и деполитизированного благодаря безоговорочному осуждению национал-социалистического самовластья единого мира. Для такого мира Германия прямо-таки создана, меж тем как если глобальная политика и бывала для какого-нибудь народа проклятием и обезображивающей противоестественностью — так это для аполитичной по своей сущности немецкой нации. Острый на язык француз заметил, что немец бывает грациозным, только когда выбрасывается из окна. То же самое, и с еще более дикой решимостью, он делает, когда занимается политикой. Глобальная политика — это для немцев означает расчеловечивание, что доказывает гитлеризм, этот чудовищный прыжок из окна. Это припадочная попытка с лихвой компенсировать изъян, гордиться которым у немца никогда не хватало гордости».

«Изъян», которым следовало бы гордиться, как полагает Томас Манн, это