и сил на создание собственного «стиля». Существуют даже весьма недешевые курсы, где этому специально обучают. Что ж, было бы глупо отрицать, что внешний вид играет определенную роль. Я давно усвоила: строгий костюм в зале суда – это сигнал о том, что я четко понимаю собственную роль, которая состоит в том, чтобы помочь суду, показав, в какой степени мое профессиональное мнение совпадает или не совпадает с юридическим толкованием ситуации. Хотя меня вызвала в суд для дачи свидетельских показаний команда защитников Джудит, моя задача состояла в том, чтобы прояснить положение именно для суда, а не отстаивать их позицию. Главным же в зале суда был судья. Именно его толкование слушаемого дела было определяющим.

В суде всегда приходится подолгу ждать. Но в конце концов настала и моя очередь выступать. Я встала и приняла присягу. Сейчас существуют альтернативные ее тексты, но я предпочла традиционный, заканчивающийся словами «да поможет мне Бог». Задача совета больницы состояла в том, чтобы подвергнуть сомнению мои выводы и, насколько это возможно, максимально убедительно дискредитировать мои аргументы. Хорошие судебные адвокаты не дают воли эмоциям, не используют театральных жестов и не делают резких заявлений. Лучшие из них ненавязчиво, но твердо следуют собственной, четко выстроенной аргументации, которая, если вы проявите неосторожность, может завести вас в ситуацию, когда вы станете противоречить сами себе или скажете не то, что на самом деле имеете в виду. Адвокат ассоциации больниц начала свое выступление так:

– Доктор Эдсхед, общество ведь заинтересовано в том, чтобы информация о пациенте была конфиденциальной, верно? Если это так, то почему вы утверждаете, что эта конфиденциальность в данном случае должна была быть нарушена?

За этим последовала небольшая пауза, после чего адвокат продолжила в том же духе:

– Вы заявляете, что истицу следовало проинформировать о том, что ее сын был отпущен за пределы территории лечебного учреждения. Но какие для этого имелись основания? Вы согласились с тем, что в день, когда было совершено преступление, не было никаких свидетельств того, что пациент может представлять угрозу для собственных родителей, верно? И вам известно, что именно так обстояло дело на протяжении довольно длительного периода, когда пациент находился под медицинским наблюдением – я правильно понимаю? Но если бы ваша весьма радикальная точка зрения возобладала, то ни один пациент психиатрической больницы не мог бы рассчитывать на конфиденциальность. Разве такое положение не являлось бы дискриминацией? И разве оно не привело бы к тому, что некоторые люди, страдающие психическими заболеваниями, либо те, кто заботится о них, стали бы просто-напросто избегать обращения за необходимой им медицинской помощью?

Подобными вопросами меня бомбардировали в течение нескольких часов – и это был еще не худший вариант. Мне известны случаи, когда экспертов терзали таким образом на протяжении нескольких дней.

Заключительный «выстрел» адвоката защиты имел целью привлечь внимание к тому факту, что я по специальности психиатр-эксперт и на протяжении большей части моей карьеры работала в Бродмурской больнице.

– Вы не так уж долго работали в качестве психиатра общего профиля, доктор Эдсхед, не так ли? Фактически вам в основном приходилось иметь дело с крайне опасными психическими больными, людьми, многие из которых совершили ужасные насильственные преступления, правильно? Разумеется, это не могло не повлиять на ваше восприятие степени «риска».

Тут адвокат защиты позволила себе жест, обозначающий, что слово берется в кавычки, явно рассчитывая на то, что судья оценит ее иронию. Такие фокусы – вполне обычная вещь для перекрестного допроса. Моя задача состояла в том, чтобы твердо придерживаться своей позиции и объяснить, что, возможно, вопросы адвоката противоположной стороны и являются интересными, но они не в состоянии заставить меня изменить мое мнение. Обычно я стараюсь не выглядеть догматичной и слишком категоричной, а также оставаться спокойной и уравновешенной – даже когда ко мне обращаются с куда более провокационными вопросами. Но, увы, мы не всегда можем знать заранее, как поведем себя в суде. Между тем исход дела может зависеть даже от самочувствия судьи в тот или иной конкретный день, а также от того, как будет выглядеть приговор в глазах общественности.

Я понимала психиатра, который принял решение перевести Сэма на облегченный режим содержания и предоставить ему возможность покидать территорию больницы. Но в то же время была убеждена, что вопросу о предупреждении родителей Сэма о том, что их сын находится на свободе, следовало как минимум уделить гораздо больше внимания. Все психиатры оценивают степень угрозы, которую могут представлять для окружающих их пациенты. Они понимают, что иногда все складывается наихудшим образом, и эти стоящие особняком случаи, если что-то подобное произойдет, неизбежно привлекут общественное внимание и, скорее всего, вызовут недовольство в профессиональном сообществе. Со мной такого пока не случалось, но я знакома с людьми, которые в подобных случаях оказывались в самом центре скандала, и видела, как тяжело им приходилось. Причем зачастую эти истории начинаются как совершенно обычные – но потом разрастаются, что называется, до небес. Помнится, много лет назад один из моих пациентов, отпущенный на время, не вернулся назад в назначенный час, как и Сэм. Его лечили от психического расстройства, и в прошлом он, бывало, прибегал к насилию, но в то время, о котором идет речь, его состояние существенно улучшалось. Остальные медики согласились со мной в том, что ему можно было предоставить возможность ненадолго покидать больницу. Когда одна из медсестер сообщила мне, что он не вернулся и сотрудники лечебного учреждения уже звонят в полицию, я была очень сильно встревожена. «Вот так это и начинается», – подумала я тогда, чувствуя, как в животе у меня все словно сворачивается в тугой узел. Я приготовилась к тому, что в ближайшее время услышу самые плохие новости, а также к тому, что на меня со всех сторон вот-вот обрушатся волны осуждения.

К счастью, пациента нашли и вернули в больницу до того, как случилось что-либо плохое. Тем не менее я до сих пор хорошо помню, как сильно тогда переживала. В тот день я прекрасно понимала, что, если мой подопечный одурманит себя наркотиками и ввяжется в драку, а затем – по случайному стечению обстоятельств – нанесет кому-нибудь смертельный удар, утренние газеты раздуют эту историю и сделают из него монстра. На меня же, как и на жертву и на ее близких, навсегда ляжет тень этой трагедии и свяжет с ней на всю оставшуюся жизнь. Если бы так случилось, мне было бы сложно не чувствовать себя уязвимой и не ощущать стыд за происшедшее. В случае развития событий по плохому сценарию наверняка было бы проведено расследование по поводу моей