роли в этой истории, поскольку я, как врач, была куратором этого пациента. Соответственно всплыл бы тот факт, что я ратовала за его перевод на облегченный режим содержания, и пресса истолковала бы это как некомпетентность – или еще хуже. Если бы расследование пришло к выводу, что я совершила ошибку, я бы, вероятнее всего, предстала перед Генеральным медицинским советом и поплатилась бы своей лицензией психиатра, а может быть, и стала бы ответчицей по гражданскому иску. Мне был известен случай, когда в подобной ситуации, закончившейся плохо, семья жертвы угрожала причастному к этой истории психиатру расправой, что оказало сильнейшее пагубное влияние на самого врача и на членов его семьи. В другой аналогичной ситуации фотография психиатра разошлась по первым полосам газет под заголовком «Чудовищная ошибка». Репортажи под снимками изобиловали выражениями вроде «врач, который выпустил из больницы убийцу» и «медик, поставивший интересы убийцы выше интересов общества».

Иск против больницы Джудит проиграла. Суд решил, что врачи, лечившие Сэма, не обязаны были заботиться о предотвращении нанесения вреда ей или Ральфу, и хотя при оценке рисков действительно могла быть допущена ошибка, свой долг заботиться о Сэме представители больницы не нарушили. Меня такой исход не удивил. Закон всегда предпочитает четкие формулировки и выводы и ясные свидетельства, которые могут быть проанализированы и оценены на предмет того, соответствуют ли они истине или нет. Такая схема практически не оставляет возможностей для того, чтобы даже когда речь идет о людях, находящихся в близких родственных отношениях, говорить о таких понятиях, как долг, – поскольку в них всегда имеют место неоднозначность эмоций и меняющиеся моральные рамки и горизонты. Я прекрасно понимала, что суд просто не готов обсуждать такие тонкие понятия, как моральное обязательство заботиться о благополучии и безопасности третьих лиц. Тем не менее я все же поставила вопрос о том, почему не было учтено то обстоятельство, что нанесение ущерба родителям окажет негативное воздействие и на здоровье Сэма на многие годы вперед. Когда я встретилась с ним в больнице по прошествии длительного времени после окончания процесса и оглашения приговора, он предпринимал лишь первые попытки как-то справиться с последствиями того, что случилось.

* * *

Как я уже не раз отмечала в этой книге, для того чтобы снизить угрозу, которую пациенты могут представлять для окружающих, психотерапевты пытаются помочь им «проговорить», рассказать свою историю, чтобы можно было понять, что сыграло роль последней капли и заставило щелкнуть «велосипедный замок». В нашей «Группе убийц» этот момент подразумевал физическое насилие с фатальными последствиями. Только описав случившееся, члены группы могли осознать ответственность за содеянное. Обычно это сопровождалось сменой манеры изложения – в своих рассказах они переходили с пассивного на активный залог, начинали говорить от своего лица. Об этой важной детали мне впервые рассказал мой наставник, Мюррей Кокс, когда я проходила у него практику. Ему нравилась метафора про потушенную лампу (как я уже упоминала в предисловии), и он очень большое внимание уделял лингвистическим тонкостям. Он, в частности, любил прослеживать, как пациент последовательно переходит от «я не понимаю, о чем вы говорите» к «это был не я», затем к «это был я, но я в то время был психически болен», после этого к «я сделал это, когда был психически больным» – и, наконец, к «да, я это сделал». Кокс называл это постепенное признание ответственности за собственные действия «подъемом по лестнице до самого верха». Сегодня, занимаясь с практикантами, я описываю этот процесс как «тяжкий путь наверх», на котором каждая ментальная ступенька причиняет человеку боль, и все, что зачастую может сделать психотерапевт, – это просто сопровождать своего подопечного на этом пути.

После сеанса «Группы убийц», в ходе которого Сэм впервые упомянул о том, что его родители прожили вместе много лет, он еще немного «оттаял» и смог говорить о них более свободно – особенно в тех случаях, когда к этому располагала обстановка в группе. Как-то раз несколько участников группового сеанса стали обсуждать телевизионное реалити-шоу «Большой брат». Они, в частности, заговорили о том, что им не нравится, что телезрители злорадно наблюдают за тем, как люди на экране терпят фиаско, а потом еще и обсуждают их действия, чтобы проголосовать за то, чтобы кого-то удалили из проекта. Этот разговор постепенно превратился в весьма небезынтересную дискуссию о том, как они сами относятся к тому, что в тюрьме и больнице человек практически лишен возможности побыть наедине с самим собой. Кац пошутил, что женщины-психотерапевты – это «Большие сестры», которые не только постоянно наблюдают за пациентами, но и подвергают анализу каждое произнесенное ими слово. Прежде чем я смогла как следует осмыслить это сравнение со всеми его коннотациями, подразумевающими авторитаризм докторов и то, что они при желании могут подвергнуть пациента наказанию, в разговор вмешался Сэм. Он заговорил о том, что, будучи подростком, чувствовал себя так, словно находился «за стеклянной стеной» – по той причине, что его постоянно контролировали обеспокоенные родители, обращавшиеся с ним как с малышом. Он рассказывал об этом так, будто Джудит и Ральф были не его родителями и одновременно жертвами насилия с его стороны, а совершенно незнакомыми ему людьми. Но затем, по мере того как длилось повествование, я стала чувствовать, что Сэм поднимается по той самой «лестнице», о которой говорил Мюррей Кокс: он постепенно начинал признавать свою личную ответственность за то, что случилось.

Примерно через год он уже смог говорить о своем преступлении не совсем отвлеченно, как о чем-то, что совершил некто неизвестный. Он стал формулировать суть происшедшего так: «Когда я убил моего отца…». Если человек преодолевает некий барьер и обретает способность именно так описывать то, что случилось, это всегда очень важный момент, и я хорошо помню день, когда Сэм дошел до этой стадии. Он начал описывать роковой день убийства с самого утра. Дело происходило десять лет назад. По словам Сэма, стоял октябрь, было прохладно. Он хорошо помнил облегчение, которое почувствовал, когда ему наконец удалось отвязаться от сопровождавшей его медсестры и он, оказавшись за пределами больницы, отправился в магазин на углу. Сэм рассказал, что сначала он шел быстрым шагом, то и дело оглядываясь через плечо, а затем побежал, чтобы побыстрее оказаться как можно дальше от лечебницы. Через некоторое время он обнаружил, что приближается к тому месту, где жили его родители. Чувствуя, что не готов к общению с ними, Сэм отправился в стоящий у реки пустующий дом, где, как он знал, жили несколько знакомых ему парней. Добравшись туда, он сильно вспотел и отчаянно захотел пить. Кто-то дал ему банку светлого пива и какую-то