потом схватил какой-то предмет и им принялся колотить отца по голове. Потом рядом со мной оказалась мама и стала кричать на меня. Я ее оттолкнул, и она ударилась о стену с каким-то хрустящим звуком… а я все лупил и лупил папу. А потом стало тихо – как будто весь мир разом куда-то исчез. Я застыл на месте – стоял без движения, наклонившись над отцом, а он лежал на полу в луже крови. Помню, я огляделся и подумал: «Ну вот, теперь всему конец».

Сэм снова опустил голову и обхватил лицо ладонями. Я выдержала долгую паузу, чтобы убедиться, что он не хочет ничего добавить, но Сэм молчал. Обведя взглядом других пациентов, я поинтересовалась, не хочет ли кто-нибудь из них сказать что-нибудь Сэму. Никто не произнес ни слова.

– Что ж, – подытожила я, – пожалуй, в данном случае действительно лучше помолчать.

В самом деле, далеко не каждое признание требует немедленной словесной реакции, да и трудно подобрать подходящие слова, когда кто-то рассказывает тебе о том, как разрушил собственный мир.

Позже, когда сеанс уже закончился, я в разговоре с коллегами предположила: тот факт, что убийство произошло в родном доме Сэма, где он вырос, сделало для него случившееся еще тяжелее. Ведь прошлое было в его памяти единственным светлым пятном, а теперь и воспоминания о нем связаны для Сэма с болью. Мы побеседовали о комбинации «велосипедного замка», которая сошлась в тот страшный вечер, когда сложились воедино все факторы риска. Разумеется, мы пытались понять, было ли выражение испуга в глазах отца последним звеном в роковой цепи или же им стало для Сэма нестерпимое ощущение того, что даже для родителей он уже не тот человек, которым ему хотелось быть.

С тех пор я часто думала о Сэме и Джудит и о том, можно ли было избежать фатального насилия. Я по-прежнему разделяю беспокойство моих коллег и судей по поводу защиты конфиденциальности информации, касающейся лично пациента, но при этом полагаю, что к вопросу о конфиденциальности следует подходить по-новому. Если человек психически болен – это сугубо семейное дело; может быть, стоит попробовать сделать так, чтобы в управлении рисками участвовали в том числе и те, кого эти риски в первую очередь затрагивают? История Сэма убедила меня в том, что все разговоры о том, что общество должно заботиться о душевнобольных, – это пустой звук, если учесть, что, похоже, никто не занимается защитой тех, кто за ними ухаживает, а также их семей. В эпоху, когда неприкосновенность частной жизни и конфиденциальность личной информации возведены в абсолют социальными сетями и маркетологами, возможно, пришла пора создать этому некий противовес в вопросах, касающихся здоровья и безопасности конкретных людей. Не всегда неприкосновенность личной жизни следует оберегать так, как Голлум оберегал кольцо, которое называл «Моя прелесть», – и уж, во всяком случае, не в таких случаях, как история с Сэмом [86]. Такие люди, как Сэм, и их родители не должны соревноваться за доступ к медицинской информации, касающейся больного.

Из-за отсутствия сотрудничества в управлении рисками, о котором я упомянула, Джудит и Ральф не по своей воле вошли в контакт с Сэмом, причем это был не их сын, а человек, которого они, по сути, не знали – и в результате стали жертвами насилия с его стороны. И вот теперь Сэм страдает психическим заболеванием и одновременно осужден за убийство – поистине ужасное сочетание. Как ему жить с этим дальше? Недавно я почувствовала воодушевление, когда один из членов нашей «Группы убийц» прервал общую беседу о какой-то очередной бессмысленной телепрограмме и заявил, что прочитал хорошую книгу, которую ему дал другой пациент.

– Это по вашей части, доктор Гвен, – сказал он, глядя на меня и улыбаясь. – Книжку написал человек по имени Виктор Франкл, который был узником концентрационного лагеря. А в книжке говорится про то, как искать смысл в происходящем, когда находишься в местах… в общем, в местах вроде концлагеря [87].

При этом пациент обвел рукой комнату, где проходили занятия, всю нашу группу и медперсонал, явно имея в виду все учреждение.

Я никогда не называла во время занятий в группе имени Франкла, но пациент, который завел речь о его книге, угадал: идея о том, что любое страдание имеет некий смысл, действительно по большому счету была по моей части. Когда кто-нибудь рассказывает историю о жизни и смерти, которая будит в других людях надежду на лучшее и дает понять, что любая катастрофа не является бессмысленной, это всегда вызывает у меня благоговейное восхищение. Именно благодаря подобным рассказам, как справедливо заметил один из участников «Группы убийц», люди, отнявшие у кого-то жизнь, получают возможность чего-то добиться в плане саморазвития – даже если им предстоит еще много лет провести в тюрьме («а иначе будут потеряны две жизни, а не одна»).

Я подумала о Джудит, которая, потеряв мужа, годами навещала сына в тюрьме. Мне было радостно сознавать, что непростая работа, которую Сэм проделал во время наших групповых занятий, может облегчить тяжкий груз, лежащий у нее на душе, потому что эта же работа облегчила боль самого Сэма лучше любого лекарства. Я не раз говорила о том, что новая мысль может дать человеку надежду, открыть в его сознании новую дверь. Я не совершила никакого открытия: хорошо известно, что надежда – важнейший фактор успеха в любом деле, как и то, что она улучшает шансы на выздоровление, о какой бы болезни ни шла речь. Именно надежда считается основным позитивным фактором в групповой терапии – хотя бы уже потому, что, войдя в комнату для групповых занятий, человек понимает: он не одинок. Люди могут передавать надежду друг другу. Понимание этого важно не только для наших пациентов или для тех, кто с ними работает, – это важно для всех.

Дэвид

Я пользуюсь своим частным кабинетом для консультаций по очереди с другими психотерапевтами. Это приятное место – там тепло, светло и уютно. Мне оно очень нравится еще и потому, что сильно отличается от тюремных помещений и комнат в психиатрической больнице. В кабинете стоит мягкая мебель. Стены там выкрашены не стандартной краской грязновато-белого цвета, а самое главное – там нет замков и тревожной сигнализации, как и постоянного ощущения опасности. В последнее время я сократила рабочую нагрузку, но все же несколько раз в неделю продолжаю выступать в роли психотерапевта в режимных заведениях британской Национальной системы здравоохранения. Кроме того, я пишу, обучаю молодых специалистов и подвизаюсь в качестве судебного психиатра-эксперта. Частных пациентов я принимаю лишь изредка. Как