Как Вам нравится такое начало картины: еще в темноте страшно взволнованный шепот: “Вы только подумайте, сеньоры, этот несчастный решил посвятить свою жизнь защите угнетенных и обиженных, – на экране появляется экономка, обращающаяся как бы к своим собеседникам и к зрительному залу, – и вы знаете, он отказался от своего имени Алонсо Кихано, и вы знаете, как он назвал себя?” И тут поет труба, и на экране появляется “Дон Кихот” и все пр. Это я пишу Вам без всякого убеждения в том, что в подобном начале есть нечто неслыханно прекрасное. А главное, выздоравливайте.

Надеюсь, скоро увидимся. Привет Катерине Ивановне.

Ваш Г. Козинцев».

В конце июля Шварц передал студии сокращенную версию сценария. Помимо сцен, рекомендованных к сокращению редакторами студии, Евгений Львович также исключил начало сценария, которое впоследствии не вошло и в печатную версию, вышедшую в 1958 году в «Литературном альманахе». Приведем его ниже, чтобы читатель почувствовал поэзию этой прозы: «В предрассветной мгле возникает дорога, уходящая в бесконечную даль. Ползут туманы, пролетают облака, вырастают высокие горы, а дорога всё тянется и тянется, переваливает через вершины, пересекает долины, шагает через реки, проступает сквозь туманную поляну. Появляется надпись: Дон Кихот Ламанческий. И на перевале далекой горы показываются две фигуры. Одна длинная, на высоком коне, другая широкая, коренастая, на маленьком ослике. И пока проходят полагающиеся в начале картины надписи, всадники двигаются и двигаются по бесконечным дорогам. Светит летнее солнце, падают осенние листья, налетает снежная буря, расцветают деревья в садах, а всадники всё в пути. Иной раз они приближаются так, что мы видим худое и строгое лицо длинного и широкое, румяное, ухмыляющееся – коренастого, а иной раз они удаляются, превращаются в тени. В тумане длинный всадник вытягивается еще выше, до самых небес, а коренастый расстилается над самой землей».

Легко представить себе, что Дон Кихот Шварца несет в себе многие черты автора сценария – его доброту и жизнелюбие, особое видение несовершенства мира и готовность доступными ему средствами вступить в бой с негодяями и подлецами.

«Всякое проявление душевной грубости, черствости, жестокости, – вспоминал о Евгении Львовиче Михаил Слонимский, – Шварц встречал с отвращением, словно видел сыпнотифозную вошь или змею, это было в нем прелестно и, главное, воздействовало на согрешившего, если тот был человеком, а не закоренелым тупицей или самолюбивым бревном. Человеколюбцем Шварц был упрямым, терпеливым и неуступчивым. Иногда думалось, что в нем живет какое-то идеальное представление о людях и возможных человеческих отношениях, что некая Аркадия снится ему».

В «Дон Кихоте», как и в других его произведениях, отрицательные персонажи Шварца резко контрастно выделены на фоне остальных. Он не дает злу никакой пощады. «Для Шварца характерна исключительная четкость сатирического задания, – писал литературовед Юрий Манн. – При всем богатстве его эмоционального тона, мягкости переходов от сарказма к грусти, от сатиры к лирике, зло всегда очерчивается им резко, без малейшего снисхождения»[102].

Вера Дон Кихота в людей безгранична, и, сражаясь с Фрестоном, он борется за лучшие человеческие качества в тех, кого, по его мнению, заколдовал злой чародей. Он готов броситься на помощь каждому, чтобы освободить его от «злых чар» Фрестона. В служанке одного из своих односельчан, Альдонсе Лоренцо, отец которой происходит из провинции Тобосо, Дон Кихот видит свою прекрасную даму Дульсинею Тобосскую, благороднейшую из благородных. «Ты сама не знаешь, как ты прекрасна и как несчастна, – рассуждает он об Альдонсе. – С утра до ночи надрываешься ты – так сделал Фрестон, и никто не благодарит тебя за труд». Во имя Дульсинеи он отныне будет совершать свои подвиги.

А вскоре Дон Кихот заступается за встреченного им мальчика-пастушка, которого бил его хозяин. «Мальчик поблагодарил меня. Значит, не успел отуманить Фрестон детские души ядом неблагодарности, – объясняет Дон Кихот свой поступок оруженосцу. – Довольно болтать, прибавь шагу! Наше промедление наносит ущерб всему человеческому роду». Затем он освобождает прекрасную даму, сопровождаемую своими слугами и находившуюся, как оказывается позднее, в плену не у злодеев, а «у дорожной скуки». Ответом на самоотверженность Дон Кихота становятся ее смех и решение сделать его шутом герцога. Поверив в невиновность встреченных им каторжников, закованных в цепи, Дон Кихот освобождает и их. Однако освобожденные, насмехаясь над его желанием посвятить этот поступок Дульсинее Тобосской, забрасывают рыцаря камнями.

Следующее пристанище Дон Кихота – постоялый двор, на котором он также ищет угнетенных и невольников. «Тут издеваются злобно, – комментировал этот эпизод сценария Григорий Козинцев. – Этим людям смешна идея справедливости, когда начинается волчий закон, когда звук костяшек разносится по всему миру, когда речь идет не о справедливости, а о том, как идет мануфактура на антверпенской бирже». Дон Кихот падает, споткнувшись о натянутую постояльцами двора веревку, но продолжает верить в то, что это – козни Фрестона. На него опрокидывается «хитро укрепленный кувшин с ледяной водой», но он лишь твердит о том, что здесь обитают «отличные, благородные люди». «Я горячо люблю вас, – провозглашает Дон Кихот. – Это самый трудный подвиг – увидеть человеческие лица под масками, что напялил на вас Фрестон, но я увижу, увижу!» И он снова бросается в бой – громить меха с вином в подвале, в которых ему чудятся «толстогубые, смеющиеся головы великанов».

Над Дон Кихотом издеваются и придворные герцога, делая это утонченно и завуалированно. Он чужой и в этом кругу – ведь, как поясняет Козинцев, он «застенчив в век развязности, целомудрен среди блуда и, наконец, возвышенно мечтателен в век трезвого расчета и власти чистогана». Его девиз – помощь нуждающимся. Ведь «и в этом году, как и в прошлом, и в позапрошлом, как сто лет назад, несчастные зовут на помощь, а счастливцы зажимают уши».

Наконец после новых странствий Дон Кихот видит на холме ветряную мельницу, размахивающую крыльями, и решает, что перед ним – злой великан Фрестон: «О счастье! Сейчас виновник всех горестей человеческих рухнет, а братья наши выйдут на свободу. Вперед!..» Санчо Панса не в силах его удержать, и Дон Кихот вступает в сражение с мельницей. «А я говорю тебе, что верую в людей! – восклицает он. – Не обманут меня маски, что напялил ты на их добрые лица! И я верую, верую в рыцарское благородство! А тебе, злодею, не поверю, сколько бы ты ни вертел меня – я вижу, вижу! Победит любовь, верность, милосердие…» Но силы его на исходе, а Фрестон всё еще могуществен. Эта сцена пронизана отчаянием, совсем не похожим на добрый сказочный финал. И на этот раз Дон Кихот терпит поражение.

Однако настоящим ударом для него становится признание