всех», поясняя, что «со всем своим пьянством, и любовью, и психиатрическими лечебницами она – поэт». О творчестве Веры Пановой он пишет почти благоговейно: «Но вот происходит чудо: Вера Федоровна принимается за работу. <…> Божий дар просыпается в ней. Чудо, которому не устаю удивляться. Если и несвободна она, то лишь от влияний времени; тут надо быть богатырем. Но в целом владеет она своим искусством, как всего пять-шесть мастеров в стране. В каждой ее книжке непременно есть настоящие открытия». Вадим Шефнер, по мнению Шварца, писатель «особенный, драгоценный, простой до святости. Именно подобные существа и создали то явление, что называем мы литературой».

При всех трудностях отношений с «заклятым другом» Олейниковым Шварц называет его и обэриутов Хармса и Заболоцкого гениями: «Во всяком случае, именно возле них я понял, – пишет он, – что гениальность – не степень одаренности, или не только степень одаренности, а особый склад всего существа». Они навсегда остались вписаны в его телефонную книжку.

В то же время Евгений Львович явно осуждает тех людей творческих профессий, которые не реализуют свой настоящий талант в полную силу. Вот, например, что он пишет о писателе Леониде Рахманове, с которым его связывала давняя дружба: «Он очень умен. И несомненно талантлив, но своими руками засыпает нафталином и запечатывает сургучом живые источники, и заливает кипяченою водою огонь в своей душе». Иначе Шварц отзывается об актере Павле Кадочникове (а заодно и о себе в этой связи): «Когда я с ним познакомился, был человеком. В середине тридцатых годов я встречал его в Новом ТЮЗе. Тогда он был артист настоящий, с тем послушным воображением, что так удивляет и превращает искусство в чудо. Совсем еще мальчик, играл он старика в одной пьесе моей, вставляя свой текст, против которого не поспоришь, а только удивляешься и радуешься. Играл во всю силу, радуясь ей и заражая своей радостью. Играл отлично. С артистом, так сыгравшим в твоей пьесе, устанавливается особая близость, вроде родственной. Еще лучше сыграл Кадочников Сказочника в “Снежной королеве”. И ему было тесно в актерских рамках, он пробовал писать излишне эмоционально, словно играя роль. Из таких актеров, если жизнь их складывается благополучно, вырастают еще и режиссеры. Они играют и ставят. Но у Кадочникова случилась беда, – он прославился. В кино. Сыграв, нет, показав самого себя, в картине “Антон Иванович сердится”. Он привлекателен и понравился зрителям. И его пригласили еще сниматься, и еще, и еще. Театр он бросил, а в кино играл всё одно и то же. И люди на улицах узнавали его, он получал сотни писем и поверил, что он такой и есть, и кончился. <…> Некогда он был умен, по-актерски. Имел чутье. Но потерял его – слава отбила. <…> И он всё улыбался, неудержимо, как влюбленный. А предметом любви был он сам. <…> Был человек – и нет. Осталась чертова кукла».

Не менее жестко пишет Шварц в этой же связи и об актере Николае Черкасове: «Невинный простак, искренне верующий в себя как в человека государственного, многозначительного и гениального. Много лет находясь на содержании государства, привык к этому и требует спокойно, чтобы строили ему дачу, отправляли за границу лечиться и так далее, и тому подобное. И всё это с полной убежденностью, что так ему и положено. Деляга и хапуга урвет потихонечку, из-за угла, он же при полном электрическом освещении, будто великий князь по цивильному листу. Однажды, вернувшись из Индии, зашел он к нам в Комарово, рассказал о поездке. Рассказал интересно. Но как припев через весь рассказ шло: “так приветствовали, такие речи произносили!” Мы позвали его обедать. Он пришел. В окно я заметил, что несет он с собою большой белый сверток и удивился. Неужели решился великий князь принести что-то к обеду? Это было не в обычаях дома. И в самом деле: в свертке оказались переводы приветственных речей, что говорились в адрес нашего Коли в Индии, Обычное банкетное, полное вежливости красноречие. Но Черкасов принял его всерьез, как великие князья – приветственные крики на улицах. Впрочем, это еще полбеды. И скорее смешно. А вот что невесело – разучился Черкасов играть. Сам того не понимая, задохнулся и обленился. От отсутствия воздуха, сопротивления живой актерской среды. Не было риска проиграть, – и он разучился играть. Ходит важный, как собственный монумент, пустой внутри, совсем пустой. Даже писать о нем нечего».

Круг московских знакомых Шварца был более узок, поскольку в столицу он приезжал чаще по делам – в Главрепертком, на отдельные заседания Союза писателей и так далее. Однако многие из ленинградских знакомых Евгения Львовича впоследствии поменяли прописку, и отношения с ними развивались уже в Москве. Светлое впечатление оставляет отзыв Шварца об Ираклии Андроникове: «В суровую, свирепую, полную упырей и озлобленных неудачников среду Ираклий внес вдруг вдохновение, легкость. Свободно входил он в разбойничьи пещеры и змеиные норы, обращаясь с закоснелыми грешниками, как со славными парнями…» Очень позитивен также отзыв о писательнице Фриде Вигдоровой, пишущей «книги с той чистотой душевной, с которой писали бы дети, если бы умели».

С Москвой связаны были у Шварца и посещения театра кукол Сергея Образцова, которому он тоже уделяет внимание в «Телефонной книжке», отмечая, что был влюблен в его спектакли «Король-олень» и «Лампа Аладдина», и при всей «богатой духовной жизни» театра он чувствует и пытается осмыслить «корни внутреннего <…> протеста, не дающего до конца принять Образцова».

В процессе чтения «Телефонной книжки» рамки обычных дневниковых записей раздвигаются, и читатель видит множество современников Шварца с неожиданной, подчас непарадной стороны на фоне целой эпохи общественной и культурной жизни страны. И еще более отчетливо проступает за этими записками образ автора и его гражданская позиция, всё новые краски открываются в его писательском даре.

Глава седьмая

«Обыкновенное чудо»

Еще весной 1952 года Евгений Львович закончил работу, которая оказалась самой продолжительной в его жизни. «Я сегодня утром кончил пьесу “Медведь”, – записал он в дневнике 13 мая, – которую писал с перерывами с конца 44-го года. Эту пьесу я очень любил, прикасался к ней с осторожностью и только в такие дни, когда чувствовал себя человеком… Первый акт я написал относительно скоро. Акимов стал торопить со вторым. И вот я пошел читать ему начало этого акта. Было это, кажется, в 47-м году… И он неприятно изругал второй акт и кое-что в первом. Любовную сцену, которую я очень любил. Я оскорбился… Рассердившись, я написал второй акт заново, не прикасаясь к первому. Акимову на этот раз он