видел и слышал – остроумие, сумевшее стать выше острословия. Юмор пьесы не капустнический, а философский. Это не юмор среды, это общечеловечно. Если бы это было не так, пьеса не дожила бы до премьеры. С тех пор, как Вы прочитали у нас полтора акта прошло, вероятно, лет восемь. И за это время ничто не устарело, не вышло из моды, не потеряло жизненности. Скорее даже наоборот… Я верю, что у “Медведя” будет счастливая судьба. Надо только еще вернуться к III акту. Он ниже первых двух, а это жалко. Тем более, что в этом нет ничего неизбежного или непоправимого. Обнимаю Вас. Крон».

Эти отзывы были невероятно важны для Шварца, он верил им, верил успеху постановки и даже готов был в тот момент согласиться с несовершенством третьего акта пьесы, но в итоге оставил этот акт практически неизменным, почувствовав неестественность попытки переделать его. Шестого февраля Шварц отвечает Малюгину: «Дорогой Леня, спасибо тебе за обстоятельное и доброжелательное письмо. После него спектакль мне стал совершенно понятен. Насчет третьего акта ты, конечно, прав. Напомню только, что говорит об этом Чапек. Он пишет, что, по общему мнению, первый акт всегда лучше второго, а третий настолько плох, что он хочет произвести реформу чешского театра, – отсечь все третьи акты начисто. Говорю это не для того, чтобы оправдаться, а чтобы напомнить, что подобные неприятности случаются и в лучших семействах.

Насчет спектакля мне звонят из Москвы и рассказывают приезжие, и пишут знакомые. Всё как будто хорошо, но у меня впечатление, что мне за это достанется. Я бы предпочел, чтобы всё происходило более тихо. Хорошие сборы! Простят ли мне подобную бестактность? Открываю газеты каждый раз с таким чувством, будто они минированы… У меня сочинено нечто, для программы, вместо либретто. Там я просил не искать в сказке открытого смысла, потому что она, то есть сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а чтобы открыть свои мысли. Объяснял и почему в некоторых действующих лицах, более близких к “обыкновенному”, есть черты бытовые сегодняшнего дня. И почему лица, более близкие к “чуду”, написаны на иной лад. На вопрос, как столь разные люди уживаются в одной сказке, отвечал: “очень просто. Как в жизни”. Театр не собирался напечатать программу с этими разъяснениями, но тем не менее, в основном зрители разбираются в пьесе и без путеводителя. В основном. И я пока доволен. Но открывая газеты… и т. д.

Еще раз спасибо, дорогой друг, за рецензию. Целую и шлю привет всей семье».

Шварц всё же предпринял попытку доработать третий акт и «усовершенствовать» пьесу. Но в большей степени изменения носили «косметический» характер. Кроме того, Евгений Львович решил предварить пьесу прологом, в котором человек (по сути, сказочник) объясняет смысл «обыкновенного» чуда любви. В феврале он написал Гариным: «Дорогие Хеся и Эраст! Посылаю новый вариант третьего акта. На этот раз, по-моему, лучший. Всё прояснилось. Медведь совершает подвиги. Король заканчивает роль. Судьба его ясней. И так далее и так далее. Впрочем, решайте сами. Акимов репетирует этот самый вариант. Мое мнение такое: решайте этот вопрос с осторожностью. Страшно трогать спектакль, который уже пошел и живет».

Всё его естество противилось переработке пьесы, которую он чувствовал как живой организм и которая была посвящена его любимой женщине.

20 мая 1956 года состоялось пятидесятое представление «Обыкновенного чуда» в Театре киноактера, за несколько дней до которого Шварц снова пишет Гариным: «Дорогие Хеся и Эраст! Ужасно жалко, что не могу я приехать двадцатого и объяснить на словах, как я благодарен Вам за хорошее отношение. Эраст поставил спектакль из пьесы, в которую я сам не верил. То есть не верил, что ее можно ставить. Он ее, пьесу, добыл. Он начал ее репетировать, вопреки мнению начальства театра. После первого просмотра, когда показали в театре художественному совету полтора действия, Вы мне звонили. И постановка была доведена до конца! И потом опять звонили от Вас. Такие вещи не забываются. И вот дожили мы до пятидесятого спектакля. Спасибо Вам, друзья, за всё. Нет человека, который, говоря о спектакле или присылая рецензии и письма (а таких получил я больше, чем когда-нибудь за всю свою жизнь, в том числе и от незнакомых) – не хвалили бы изо всех сил Эраста. Ай да мы – рязанцы! (Моя мать родом оттуда.) Я сделаю всё, что можно, чтобы приехать в июне, я бы и двадцатого приехал. Но Катерина Ивановна натерпелась такого страха, когда я болел, что у меня не хватает жестокости с ней спорить. А я, переехав в Комарово, неожиданно почувствовал себя не то, чтобы плохо, а угрожающе. Теперь всё это проходит».

Спектакль в Театре киноактера был горячо принят публикой, но достаточно скромно отмечен критиками и прессой. Более того, после его пятидесятого представления в газете «Советская культура» появилась рецензия популярного актера Михаила Жарова, в которой автор статьи назвал пьесу «ошибкой драматурга с неверным посылом», а успех спектакля объяснил необычностью жанра и талантливостью постановки. «Некоторые склонны утверждать, – писал Жаров в традиционном для советской журналистики тех лет ключе, – что тема ее (пьесы) неточно намечена и развита автором, что, в сущности, героями руководят какие-то внешние силы, рок, что любовь для них – источник страданий, что они не борются за свое счастье, и всё разрешается не по логике отношений и чувств, а по доброй воле волшебника. Может быть, для таких суждений и есть какие-то основания. Мне же лично волшебник представляется олицетворением творческих сил народа, могучего и всесильного властелина, творца…» Очевидно, что этот отзыв ранил Шварца, который всегда был восприимчив к критике и с трудом верил в свой успех. Положительные же отзывы театральных критиков передавались чаще в устной форме, но не выходили в печати. Впрочем, зрители толпами шли на спектакль, что в этом театре бывало нечасто.

В том же 1956 году Николай Акимов спустя семь долгих лет был вновь назначен художественным руководителем Ленинградского Театра комедии. Несмотря на то что с 1951 года он получил возможность работать главным режиссером и художником Ленинградского Нового театра (ставшего в 1953 году Театром имени Ленсовета), Николай Павлович мечтал о возвращении в Театр комедии, который всегда считал своим детищем. После его ухода театр находился в состоянии упадка – сборов практически не было, и театр оказался на грани выживания. Немедленно по возвращении Акимов начал срочные репетиции нескольких беспроигрышных, с его точки зрения, постановок. Одной из них был спектакль «Обыкновенное чудо», режиссером-сценографом которого был сам Николай Павлович. Премьера состоялась 30 апреля.

«Вчера была у меня премьера “Обыкновенного чуда” в Комедии, – писал Шварц, который не